Георгий Пряхин - Хазарские сны

Она его тоже, наверное, увидела, почувствовала через стенку и резко, не сличая цифр, номера с записанными за бумажке, устремилась в калитку. Он ринулся открывать ей — она была уже во дворе. Тяжелая брезентовая сумка, битком набитая гостинцами со своего подворья, съехала с ее рук, и руки медленно, молитвенно поднялись к ее закушенным до крови губам, когда увидала она его, выскочившего ей навстречу.

Перебинтованный, как защитник Брестской крепости. Только нос да запавшие, провалившиеся глаза снаружи. Все остальное многослойно покрывали бинты: его как будто сунули головою в сугроб. Бинт проходил даже под бородышкою, мешая Сергею говорить, и мать подумала в первую минуту, что сын ее лишился речи. Присела, обессиленная, на корточки, приняла его, как воробышка, на грудь. Боязно ощупывала горячими губами его раздувшуюся от бинтов голову, онемело остановившись на алом пятнышке, не то проступившем сызнова, не то оставшемся после перевязки. И крепкие, как спирт, слезы благодатно брызнули над ним.

И он, сотрясаясь всем тельцем, тоже заплакал ей в грудь. Впервые за целый год.

Так и плакали они, обнявшись, раскачиваясь с пяток на носки и обратно, посреди крошечного двора: Тузик и тот сперва сочувственно умолк, а потом заскулил.

К возвращению с работы невестки, а потом и младшего брата Серегина мать при добровольной и азартной помощи Нины, пришедшей со своей маленькой, короткой, как ее полуночная трель, службы раньше всех, состряпала свой фирменный, деревенский, кипящего золота, с приезжим, вместе с нею, петухом, борщ.

Брат воткнул в глубокую каменную миску деревянную ложку и восхищенно констатировал:

— Торчит!

Невестка надумала сначала ревниво обидеться, даже губы темные уже поджала, но потом улыбнулась и пошла к серванту, первой покупной, не дядькиными руками сделанной мебели.

— Торчит! — повторил дядька. Благодарно, как навеки прощенный, поглядел на сестру, что сидела перед полной тарелкою, обняв на коленях свой жалкий белокипенный куколь, из которого, верила, что-то вылупится.

Тетка молча поставила на стол темную узкогорлую бутылку, с которой от одного только дядькиного внимательного взгляда слетела жестяная «бескозырка».

Мать свою рюмочку отодвинула.

Она приехала четвертого мая, а пятого, за руку, уже повела Сергея в школу — как бы в память о неудаче пятьдесят третьего года.

И понеслась душа в рай!

То ли на учительницу подействовала упакованная, как на продажу, сахарная Серегина голова, и она, подправляя к концу учебного года общую картину успеваемости, смягчилась в отметках подведомственных ей умственных наводнений, то ли удар «козла» достиг своей запрограммированной цели, но Сергея словно подменили. У него все от зубов отскакивало. Сидел-сидел, молчал-молчал и вдруг попер. Пятерки за пятерками. Нева вышла из берегов! — впору медного всадника спасать. Он уже в класс входил с поднятою, как у досрочного пионера, рукой — и не отпускал ее на протяжении всех четырех уроков. А если Паутинку спрашивали, к доске вызывали, она, блестя глазами, показывала на Сергея:

— Спросите, Марь Петровна, лучше его!

Паутинка гордилась Серегиным спуртом, поскольку чувствовала себя к нему причастной: как-никак и таблица умножения, которую они штурмовали вместе, сдалась без единого выстрела. Пятерки шли косяком. Дело в том, что Марь Петровна у них прогрессивная учительница, только что окончившая курсы переподготовки и повышения квалификации, правда, не при военкомате. Если подопечный получал пятерку, она не просто заносила ее в дневник — она еще и вручала ее почти что наличными. Картонкой размером в тогдашнюю, немаленькую, пятирублевую купюру со старательно изображенной с двух сторон, с пятерки же срисованной, цифрою: «5». И подпись, как главного казначея страны: Марь Петровна. Если бы Марь Петрововны пятерки ходили наравне с хрущевско-маленковскими, Серегиной матушке и на птицеферму возвращаться бы не надо.

Мать, тяготившаяся непривычным бездельем — разве стирку да уборку, предпринятую ею в братнином, доме можно считать делом? — ждала его после уроков в школьном дворе, не решаясь войти внутрь красивого, куда лучше, чем в Николе, здания. Сергей вылетал со ступенек с очередным веером «пятирублевок» в руке и с размаху вручал их ей.

— Возьмите и мои, — подошла однажды Паутинка и протянула свою стопку отличницы.

Мать со страхом поглядела на это небесное дорогостоящее создание, но стопочку вежливо взяла:

— Спасибо.

— Спасибо, — ответила ей девочка, и они обе засмеялись.

Страна готовилась к космическим стартам, и Марь Петровна и в этом вопросе опередила всю остальную страну. На стене в классе висел лист ватмана, на котором изображены ломоть Земли и Луна, соединенные друг с дружкою прямой пунктирной линией, поверх которой указано расстояние между ними. За каждым учеником закреплен летающий кирпич — так Марь Петровна представляла тогда межпланетные космические аппараты — и он продвигался к вожделенной цели в соответствии с полученными звездолетчиком (понятия «космонавт» тогда еще не было) отметками. Серегин, до того как примерзший, прикорнувший под брюхом у Земли, рванул так, что угрожал выскочить за пределы Солнечной системы.

Примерз — и это его-то, который умел ходить по звездам, как по речной облизанной гальке!..

Звездолет его рванул, когда сам Сергей ходить по звездам, как по речной гальке, разучился.

Вдвоем на диванчике поместиться они не могли, и матери тетка стелила на полу, рядом с диванчиком. Сергей среди ночи сползал с дивана и оказывался под боком у матери, как под теплым, ноздреватым ломтем Земли: не то космонавт в скафандре, не то свернувшийся калачиком эмбрион с непомерно раздувшейся головою.

Ночные происшествия исчезли сразу. Спасибо тетке, мать так и не узнала о них. Исчезла, как и способность ступать по звездам, способность видеть сквозь стены, наблюдать Эльбрус и Казбек, роенье рек в их неостановимом, как у червей в перегное, движеньи к праматеринской цели — Великой Реке.

Все исчезло. И все вернулось: способность к таблице умножения, неизменной, как таблица размножения, к ночному оцинкованному ведру и к счастью. Достаточно оказалось одного хорошо рассчитанного удара. Ровно через двадцать дней, с окончанием учебного года, истомившаяся в чужом доме, в разлуке со вторым малышом мать увозила в Николу абсолютно нормального, хоть и с перевязанной пока — всего-то одним нешироким марлевым обручем, потому как в кумполе уже не кипело и стяжек особых не требовалось, — обритой головой веселого отличника. На автостанцию, с которой рано утром уходила пассажирка «на Буденновск», подъехал тяжелый, траурно-черный и торжественный «Зим», толстое боковое стекло приспустилось наполовину и тоненькая белокожая детская рука прощально помахала оттуда.