Георгий Пряхин - Хазарские сны

Даже в самую непролазную грязь директриса умудрялась пробегать по селу в лакированных туфельках на высоком каблуке, что только подчеркивало нематериальность ее происхождения, другую, нежели у Никольских скифских баб, исходную природу. Никольские, как гусыни, ходили, нездешняя — летала.

Мать потихонечку, с тыла пристроила сына к самым маленьким — рядом с Лариской Булейкиной. Директриса удивленно подняла смоляную девичью бровь, но мать что-то такое послала ей умоляющим своим взглядом, что та улыбнулась и махнула рукой: валяйте! Сергей с возложенными на плечах ласковыми материнскими руками простоял, не мигая, всю линейку. Ему также досталась персональная капля медовой трели старинного — школа ведь построена на месте церкви, из ее суцельного кирпича — увесистого школьного колокольца, которым, как заздравной чашей, обносили здесь двойное скромное каре: впереди — школьники, позади, такие же нарядные, их родители.

Линейка закончилась, дети гуськом потянулись в помещение школы. К Сергею же подошла, шурша крепдешиновым, в золотую пчелиную расцветку, платьем директриса и положила руку ему поверх материной теплой ладони:

— А ты приходи на будущий год. Будем тебя ждать.

Напрасно матушка опасалась и еще нежней сдавливала его плечо: теперь он и не думал плакать. Слезы высохли, испарились — ему оказалось достаточно участия в первосентябрьской церемонии, как если б Михайло Ломоносов утолил свою жгучую жажду познания, всего лишь прошагав тысячу верст за рыбным обозом: а что — тоже школа! Жизни.

И назад он скакал, держась за материну руку, с легким сердцем. Как будто наперед знал: все, чему научится за день Лариска Булейкина, она вечерами будет терпеливо, подражая учительнице, изливать в него.

Здесь же, в Благодарном — не в коня корм. В голове ничего не оставалось. То ли потому, что не влетало, поскольку голова была еще не пробита, то ли умудрялось испаряться через стены. Отсиживал, как ватный, четыре урока, возвращался, волоча портфель, домой и тут сидел, тупо уставившись в стенку.

Гашеной известью выбеленная стена, видимо, была замечательным биноклем: Сергей отчетливо видел свой дом в далекой Николе, верного своего пса, степь на все четыре стороны. Видел и через степь: ее потаенные, в камышовых подмышках текущие реки, цепочку соленых озер, оставленную узенькими, почти девичьими стремительными ступнями убегавшего некогда из этих мест Сарматского моря. С горных сосулек накапавшие реки сперва резво журчали на Север, потом, сдуваемые вращеньем Земли, сваливались на Восток. Видел и море, принимавшее их: реки приникали к его величавой груди, словно суетливые, длинные и тощие, голодные пиявки. Словно не сами несли ему свою разогревшуюся в пути молодую кровь, а напротив, жадно, младенчески питались этой материнской грудью.

Видел Главную Реку, с размаху низвергавшуюся в море с севера, и даже два встречных органических потока в ней. Один — донный, тяжелый, в жемчужно-серых слизистых отливах, как будто в одинаковых, в жертву предназначенных мундирах: шеренга, заняв едва ли не всё русло Реки, выстроилась почти без просветов и шла молча и угрюмо, и впрямь, как на приступ, на смерть, ведомая не смрадным запахом наживы, а дыханьем подвига. И — верхний, уже облегченный, уже не такой слитный и суровый: то же самое серебро, только поднятое к солнцу. Его широкое блистающее лезвие, сильно пущенное почти что вскользь реки, всего лишь в ладонь заглубления, заворачивает в ней бурунный слепящий след, будто кожицу отжившую барашком срезает. И под нею, отжившей, высверкивает, так что глаза начинает ломить, полированное серебро высочайшей пробы. А если еще, собравшись с силами, взметнется выхолощенная красавица над водой в полный свой немалый рост, так и покажется, будто кто-то там, из-под водной, рунно катящейся толщи богатырской старинною саблей над собой, с поворотом, рубанул.

Движенье на север, на нерест — сомкнутыми, тусклыми, тяжеловесными, как ползучие бомбардировщики, рядами.

Движенье на юг, в котором заводилою выступала шустрая сеголетковая молодь — это подводный, точнее неглубоководный, порожняком, белокрылый нестрогий полет.

И чудесный, словно в нем вечное счастье, Город, что плывет и плывет, не сдвигаясь с места, из речного устья в море, тоже видал.

Город, в котором оставшегося круглым сиротой чужого черноволосого мальчика однажды приютит по городскому древнему обычаю и жребию семья пожилого хлебопека и даст ему в руки самое надежное ремесло: выпекать паляницы, которые будут украшать даже самые богатые столы так же, как даже самые роскошно убранные кровати украшают белотелые пуховые подушки прабабушкиного нежного производства.

И мать выходила из хаты и шла, все увеличиваясь в размерах, и через степь, и через речки перешагивала, и даже над Главною Рекою, и над самим полынного цвета и вкуса морем, навстречу, навстречу ему — он засыпал, уткнувшись лицом в стену, и на побелке потом оставались влажные, теплые потеки.

Кое-что он видел и дома.

Ну, например.

Взбирался по приставленной лестнице на камышовую, с глиною, крышу своей хаты, поднимался, согнувшись, по крутому отрогу на самый хребет, конек, вставал на нем, растопырив руки и осторожно балансируя на ветру, в полный рост и видел — Эльбрус.

До которого километров триста, а если по прямой — по птичьему полету — и то не менее двухсот.

Никто не видел: ни взрослые, ни детвора. А он видел — причем с совершенно открытыми глазами. И две заснеженные вершины, и седловину между ними.

Его поднимали на смех, но он даже не кипятился. Просто пожимал плечами;

— Не хотите — не верьте.

Приехавший из института на каникулы Лариски Булейкиной старший брат тоже пожимал плечами:

— Знаете, он показывает в абсолютно точном направлении.

Он и Казбек, не говоря уже о всяких там Машуках-Бештау, находившихся — по прямой птичьего полета — в какой-либо сотне километров от его хаты, из которой он тогда еще никуда в жизни не отлучался, спокойно видел и указывал с безупречной точностью.

Крыша, надо признать, была из самых высоких на селе. А с другой стороны роста в нем, семилетнем — от горшка два вершка…

По ночам любил смотреть на звезды. В его Николе все любили смотреть на звезды, потому что как только свечереет, смотреть здесь больше не на что, только на них. Все в Николе исчезало по ночам. И более или менее геометрические, поскольку строились без проектов, линии, очертания. И даже звуки — закормленные кобели здесь засыпали раньше хозяев. Сама Никола мягко проваливается, осыпается с белого света в черный, подземный, невидимый, как только взгромоздится скорая южная ночь на коварно выдернутый из-под вальяжного предшественника свой трон, и совхозный бессменный механик Яков Тимофеевич в предвкушении домашней ежевечерней (еженощной) полновесной стопочки выключит, заглушит на артезиане спарку из двух дизелей, которые питали Николу не только водой, но и светом белым, хотя и регулярно, по-человечески моргающим, — что для этих забытых Богом мест совершенно равноценно.