Георгий Пряхин - Хазарские сны

Народ снопами валился налево и направо, добровольно выкашивая кагану торный путь. Голопузые дети только падать никак не хотели и, выпятив смуглые свои арбузики с пупками ровно на том месте, где у арбуза скрюченный подсыхающий хвостик, и сунув палец в рот, глазели, долго не поддавались тянувшей вниз, сама уже из положения ниц, нестрогой родительской руке. Каган рассеянно улыбался им: грустно и скучно, право же, руководить падшим народом. И жестом велел охране бросить народу монет. Никто из лежавших даже не дернулся в ответ на нечаянный золотой дождь. Но каждая пара глаз жестко и безошибочно замечала место падения любого алтына: гонка на карачках начнется ровно через двести кагановых, вернее его иноходца, шагов.

Уже за пределами оборонительных рубежей, в огородной части — садов даже по периметру крепости заводить не разрешалось, чтоб не мешали круговому обзору — возле одного из камышовых шалашей каган придержал коня. Распростершись крестом, лежал перед ним рослый, седовласый человек в полотняных белых одеждах — рубахе да портках. Седина, грива седая показалась кагану знакомой.

— Ты чего здесь делаешь? Я же тебя отпустил, — негромко произнес он, не склоняя головы, с коня.

— Живу, — ответил старик сухими губами в сухую землю.

— Чем живешь? — уже строже спросил каган.

— Землею…

— Нашей?

— Ну да, — нашей общей.

— Моей, — поправил самодержец.

— Пусть будет так.

— Проповедуешь? — спросил после паузы.

Старик молчал, перебирая узловатыми, поведенными пальцами поспевающий травяной пробор.

— Ну? — возвысил голос каган, и охрана за его спиной взялась за ножны.

— Верую…

— Значит, проповедуешь. Не угомонился. Ехал бы ты, старче, домой. Восвояси. От греха подальше — головы можешь не сносить.

Еще одно слово, и дамасская сталь за спиной у кагана взлетит, рождая радугу, из праздного своего сумрака, и тогда седовласая голова и впрямь вмиг окажется у кого-то за седлом.

— Ну, как ты там говорил: Бог с тобой, если уж ты так в него, своего Бога, веришь. Хотя мне сдается, что умному человеку сегодня верить просто не во что, — прибавил, понизив голос. — Поступай, как знаешь.

Двинул ломаной бровью, и опричная тяжкая рука, которая только что с протяженным удовольствием долгого безделья рубанула бы наотмашь, избавляясь от набрякшей венозной крови, вынуждена была опять послушно и вяло полезть в кожаную переметную суму и швырнуть прямо на костлявую стариковскую спину скупо звякнувшую горсть.

Старик не пошевелился. Два года назад его, пленного русского, завели к кагану во время пира после военного совета. Привели со связанными руками да еще на волосяном, конского волоса, аркане: старик крепкий, на плечах быка унесет, мало ли что. Они встретились взглядами, карий и синий, земля и небо. И каган приказал развязать пленного.

— Где взяли? Что делал? — спросил.

— По селам нашим бродит, по гарнизонам шляется, христианство проповедует, заявляет нагло, что спасение государства нашего вечного только в христианстве, а не в исламе и не в иудаизме, — торопливо, и наигранно сверкая верноподданными очами, отрапортовал командующий округом.

— Ну-ну…

Пока пленника развязывали, они вновь встретились глазами, и каган, приказав тому следовать за ним, прошел в свои личные апартаменты. Минут пятнадцать беседовал он со стариком, выхваченным из группы смертников. Военачальники вместе с охраной переминались с ноги на ногу снаружи у вызолоченной притолоки.

— Твои знания относительны, — сказал в завершение беседы с глазу на глаз каган, — а мои абсолютны.

— Почему?

— Самое главное, что хочется знать человеку — это день и час его собственной смерти. И я их знаю. И ты не можешь с этим спорить. Я умру через пять лет, — взглянул чичисбей на вечный календарь, выполненный в драгоценных камнях и укрепленный перед ним на обтянутой шелком стене. — На рассвете, — добавил, глядя прямо в глаза стоявшему перед ним навытяжку собеседнику и барабаня желтыми, твердыми пальцами по резной ручке кресла.

Русский знал, что это скорее всего так и будет. Хазары избирали вождя на сорок пять лет. Если за это время он не умирал собственной смертью, его, не церемонясь, отправляли на тот свет насильственным путем. Нынешнего кагана короновали в девятнадцать лет. Причем для коронации выдернули прямо из-за прилавка городского базара, где он по утрам торговал свежими булками — по первой и, пожалуй, единственно настоящей профессии каган был хлебопеком. Лучшим в столице — может, усмехается он до сих пор про себя, это его конкуренты и навели старейшин на нить, приведшую в конце концов к тому, что у него отобрали и куда более надежный, во все времена, трон — прилавок — как и более надежный хлеб — натуральный? И наделили куда как неверным: и тем, и другим. Как троном, так и хлебом.

На нить, по которой выходило, что он, юный хлебопек, и есть последний оставшийся отпрыск старейшего истинно хазарского рода, чья подошла очередь — долгонько однако она тянулась! — править страною.

Ему дали четверть часа проститься с любым — одним! — человеком, с кем он захочет проститься. Будущий каган был сиротой, его, смазливого, любил весь базар. Его любили все домоправительницы Итиля — и молоденькие, разбитные, и важные, как гусыни, старухи. Но он выбрал одну. Девочку пятнадцати лет. Которая под утро, перед тем как ему, вынувши из раскаленной печи несметные построения роскошных, словно византийские церкви, хлебов, и самому покрывшись возле устья огромной, пышущей жаром печи хрустящей хлебной корочкой, ехать на базар, точнее, идти рядом со своим впряженным в неимоверной величины арбу осликом — вот в это самое время уже год она к нему каждый раз и прибегала.

Хлебный спелый запах, дух, который устало перевозил его ослятек, и будил, можно сказать, весь Итиль.

В это время, под утро, ей легче было обмануть свою семью, переселившуюся в Итиль откуда-то с Севера. И, прибегая к нему под утро, она приносила ему ранним телом своим сорванную на бегу благословенную прохладу садов, сквозь которую, пригибаясь, проскальзывала — когда усаживал ее на колени и плотно притискивал лицом, чуткими мутовками грудей, всем остальным к себе, ему казалось, что и ее саму он выкрал, вынул, как утренний хлеб, как самый сокровенный и сладостный плод, из тайного свода этих же роскошных восточных чужих градин.

Русыми, паутинными волосами же, на которых по русскому обычаю красовался узкий, тесный, словно корона, полевой веночек, приносила, будто дым чужих праздников, все попутные и встречные ей запахи — весны.

— Ты — моя самая вкусная булка, — говорил, шептал ей в самое щекотное место, в голосничок, образуемый девичьей тонкой шеей и ключицей. И она откидывала уже коронованную чудесную голову свою и заливалась на весь околоток весенним щекотным смехом.