Игорь Клех - Хроники 1999 года

Шел дождь, машин никаких не было. И мы пошли пешком до Шаргорода! Вышли рано утром. Перед выходом зашли покушать – папа заставил меня выпить рюмку водки. Благодаря этому Борик спал почти до Шаргорода. Не помню, сколько километров шли, но пришли уже поздно ночью. Мои парусиновые туфли совсем разлезлись. Когда стемнело, со всех сторон раздавался волчий вой. Папа успокаивал меня, говоря, что это собаки. Несла сына все время я. Папа иногда брал его и клал, как куль, на плечо, и я опять забирала его. Перед Шаргородом сынок проснулся и стал плакать, но мы шли не останавливаясь. Пришли домой поздно, мама и Юра спали. В первой комнате на полу была кукуруза, темно, я споткнулась и упала. Борик упал на кукурузу, мама его подхватила. Мы уже крепко спали, а мама говорила, что Борик все не спал, что-то бормотал-говорил.

Папа работал бухгалтером в колхозе, мама преподавала в сельхозтехникуме. Папа приносил печенье-«беники» Борику, по две-три штуки. Тут он стал ходить и понемногу разговаривать. В августе сорок пятого года Степе дали отпуск. Борик никак не хотел идти к нему, пока Степу не поставили рядом с его фотографией. Он сказал «папа» и пошел к нему. С 1 сентября я стала работать преподавателем в школе, но недолго. В декабре демобилизовали Степу. Он получил назначение на место главного агронома Соколецкой МТС в Немировском районе. Сначала мы жили у хозяйки, а потом нам дали квартиру на территории МТС (бывшая ферма графа Потоцкого). Мы с Бориком спали на деревянной кровати с соломой (никакой постели, подушек не было), а Степа на полу на шинели. Начальник МТС и врач все настаивали, чтобы мы отметили новоселье. Но чем? Продуктов нет, посуды тоже. В конце концов выписали нам продукты. С крыши ветром снесло жесть (еще графскую). Из нее сделали нам кастрюли, корыто. И пошли к нам гости! И каждый что-то нес – то кружку, то ложку, нож, вилку, простыню, одеяло и т. д. Вот какое получилось новоселье! Вообще, жили все дружно, справляли все подряд праздники – и советские, и религиозные.

В западноукраинском Станиславе Косенки преподавали в совпартшколе, переименованной затем в сельхозтехникум. Жили в просторной и светлой квартире в номенклатурном обкомовском доме. Особенно меня поражали в ней застекленные двустворчатые двери и мусоропровод. После смерти Степана в конце восьмидесятых тетка с дочкой разменяли ее на две в многоэтажном доме напротив завода ТОС, завода тонкого органического синтеза, который простаивал в годы незалежности – ни жив, ни мертв. Как и весь этот микрорайон состарившихся в одночасье новостроек на далекой окраине, за железной дорогой…

Воскресенье до полудня я провел у матери. Затем заскочил домой собрать вещи и всю дорогу до Львова простоял на одной ноге в тамбуре переполненного общего вагона. Как только цена билетов временно переставала расти, вырастали очереди у касс и поезда переполнялись под завязку. А уже в понедельник утром два часа провел в зубоврачебном кресле. Я был чумным от усталости, сон и пищеварение расстроились вконец, но за пару дней немного отлежался. Выбирался только к стоматологу и общался со всеми по телефону. Во вторник днем вызвонил отца, узнал от него, что у матери неожиданно упало давление до 100 на 60.

Случайно встреченный на улице знакомый сообщил, что во Львов прибыл десант московских концептуалистов – вечером в итальянском дворике на площади Рынок будут выступать Пригов с Рубинштейном. И я решил сходить развеяться и заодно повидаться с львовскими приятелями – кому-то книжку обещал подписать, с кем-то надо было переговорить до отъезда.

Москвичей пригласили «новые украинцы» и поселили их в бывшей гостинице «Ульяновск». Во Львове они были впервые и неожиданно обрадовались мне как старому знакомому в незнакомой обстановке – набросились с объятиями, что было очень по-московски, но совсем не принято в среде концептуалистов, где приветствовалось обращение друг к другу по имени-отчеству. За столиками и на круговом балконе бывшего королевского дворца собрался весь львовский культурный бомонд, преисполненный чувства глубокого самоуважения и легкой растерянности. Публика не знала, как себя вести, и вела пристойно, когда Дмитрий Александрович принялся голосить, а Лев Семенович листать свои карточки. Спасало музыкальное сопровождение, чашечки кофе и пепельницы на столиках в этот по-летнему теплый и уже темный вечер. В перерыве мы с Левой и моими приятелями наспех распили поллитру какой-то дорогущей львовской водки, после чего я ретировался, нимало не заботясь показаться невежей. Мои слова о спиленных зубах и больной матери пропускались мимо ушей, как неуместная отговорка. Люди пришли повеселиться и оттянуться, культуры набраться, обзавестись мнением. А что я здесь делаю и зачем пришел? И сам не знаю. Покрасоваться, наверное.

В среду врач сделал еще один, предположительно окончательный слепок моей челюсти и отправил его в работу.

В четверг в семь утра меня разбудил звонок отца с просьбой приехать в субботу. К вечеру я почувствовал, что разболеваюсь. Температура подскочила до тридцати восьми, это было за четверть часа до смерти матери. А спустя два часа позвонил отец и сообщил, что мать умерла. Как то бывает, рак подождал, пока больная станет «поаппетитнее», и в три дня сожрал ее. Моя температура упала до нормальной, и ночь я провел без сна.

Перед рассветом позвонил в Москву жене и попросил ее приехать на похороны. Смерть матерей должна была сшить наши жизни окончательно двойной суровой ниткой, а приезд жены – вывести меня из заколдованного круга, вызволить из плена. После чего я заскочил в школу к сыну, известие о смерти бабушки он воспринял отстраненно. Пятьдесят долларов из «зубных денег» я обменял на гривны в уличном обменнике, немного оставил ему, а с остальными подался на вокзал. Единственный дневной поезд тащился объездной дорогой через Стрий битых пять часов, и только в ранних сумерках я вышел из него полуживым от усталости. Была пятница, 1 октября 1999 года.

Дальше все было как в песне киевского друга: «Кому в могилу, кому в кино – а там все равно…»

В субботу утром я занимался похоронными делами: гроб с пирамидкой, венки, фотография, гравированная табличка. Начинался и раскрывался, как книжка, изумительный день бабьего лета, теплый на припеке и зябкий в тени. Сновали люди по своим делам, что-то оживленно покупали или продавали. Мать лежала в больничном морге. Приехала сестра из Одессы. На кухне возилась кузина матери, бышая учительница младших классов. Ее лицо походило на застывшую навсегда гневную маску древнего языческого театра. В воскресенье на рассвете я встретил жену. Единственный поезд из Москвы тащился полтора суток, поскольку описывал теперь огромный крюк через Подолье, Буковину и территорию Молдавии, трижды пересекая границу с обоюдными таможенно-паспортными проверками. Наша встреча была радостной вопреки всему. Женщину, хоронившую кого-то или терявшую что-то по-настоящему, я узнаю по одному только взгляду из сотен похожих. Всякая серьезная беда или непоправимая потеря освежают жизнь и мир, если только горе не сожжет их дотла. Какое солнечное утро! На безлюдном перроне пустынного вокзала в пустотелом, еще спящем городе.