Жан Амлен - Затерянная улица

Ларри выглянул из парадного и посмотрел на почтовый ящик.

— Совершенно верно, — заметил он. — Почтальона не было и, очевидно, уже не будет. — Он невольно вздохнул. — А я-то ждал письма. — И тут же прикусил язык, так как Френсис вдруг как-то странно вытаращил глаза и тут же зажмурил их. — Как бы там ни было, — смущенно выдавил из себя Ларри, — схожу-ка я раздобуду чего-нибудь поесть.

— Зайдите перекусить к нам, — поспешно предложил Френсис.

— Спасибо, Френсис, право же, не стоит. Мне надо кое-что купить в аптеке, а заодно уж я зайду и в бакалею на случай, если Элизабет приедет к ужину. — Элизабет вовсе не собиралась приезжать, но Ларри не считал нужным посвящать Френсиса в свои дела.

— Мы так давно ее не видели, — жалобно сказал Френсис. — Надеюсь, она здорова?

— Да, — коротко ответил Ларри. — Здорова. — Мысленно он произнес совсем другой ответ. Совершенно незачем рассказывать о своих делах этим Розбери. Пусть себе думают что угодно.

— Понравились вашей жене книги?

— Какие книги?

— Вы ведь ей дарили на рождество какие-то книги, помните, вы еще оставили их в нашей квартире?

— Ах, эти!.. Ну еще бы. — В действительности Элизабет почти не обратила на них внимания. Ларри поставил их на полку уже после ее отъезда. — Она была в восторге, — солгал он. — Ну, мне пора.

— Может быть, вы как-нибудь зайдете к нам пообедать? — У Френсиса чуть не сорвалось с языка, что Ларри, очевидно, чувствует себя сейчас ужасно одиноким, но он вовремя удержался. Стоя в дверях, он долго смотрел вслед бредущему по сугробам Ларри, потом уныло повернулся и вошел в свою квартиру. Френсис ненавидел морозную погоду, в такие дни он чувствовал себя стариком.

Сидя в кресле у себя в гостиной, он прислушивался к тому, как ноют кости, — казалось, он даже слышит, как они стукаются одна о другую. Вошла Паула, изучавшая на кухне поваренную книгу для гурманов. Бросив быстрый взгляд на мужа, она решила воздержаться от разговоров. «Френсис не в духе, — встревоженно подумала она. — Из-за чего бы это, интересно?» Когда ему случалось проводить весь день дома, он делался угрюмым, иногда попросту невыносимым. Но так как Паула изучила ход его настроений лучше, чем он сам, ей довольно легко было избегать открытой ссоры. Она приготовила аппетитный ленч: миска очень горячего лущеного гороха и суп с беконом в качестве pièce de résistance [10] Главное блюдо (франц.). , подала его на стол и стала ждать, когда же Френсис объяснит ей, из-за чего он надулся. Он всегда так делал, если она молчала достаточно долго.

Он угрюмо помешивал ложкой суп, то опускал ее, то вытаскивал, словно ему не хотелось есть. Суп был его любимый — Френсис обожал горячие супы. «Горячий суп, — говорил он, — создает ощущение, что ты следишь за собой, в этих супах есть нечто целительное».

— Даю голову на отсечение, она его бросила! — воскликнул он наконец с возмущенным видом.

Совершенно незачем было спрашивать, кого он имеет в виду.

— Я его встретил сегодня в холле, — буркнул Френсис. — Вид ужасный. Лицо серое, небритый, волосы дыбом. Словно персонаж из Конрада. Несчастный малый, жалкий недотепа!

— Ее и в самом деле что-то не видно, — заметила Паула. До сих пор она остерегалась делать заключения, пусть даже самые очевидные, предоставляя право первенства мужу. О Френсисе говорили, что он не знает себе равных при отборе свидетельских показаний и перекрестных допросах. — Покуда она продавала холодильники, я то и дело ее встречала. Интересно, где же она сейчас?

— В Рено, — сумрачно ответил Френсис. — Или в Мексике, оформляет один из этих скоропалительных разводов, шлюха эдакая. Я давно ее раскусил. Я знал, что она что-нибудь такое выкинет.

Пауле захотелось спросить мужа, за что он так не любит миссис Лавлес, но так как она знала, что правды он не скажет, а видеть, как Френсис пытается обмануть самого себя, ей было неприятно, она воздержалась.

— Не знаю, за что я ее так не люблю, — сказал вдруг Френсис, к немалому испугу Паулы, — но ни за какие блага в мире я не захотел бы снова быть в их возрасте. — Он тоскливо улыбнулся. — Средний возраст имеет много преимуществ.

— Ну, мы еще не среднего возраста, — попыталась ободрить его жена. — Лет десять можно повременить. Тридцать четыре — совсем немного.

— Вполне достаточно для того, чтобы засушить себя, — ответил Френсис. По временам на него находил стих самобичевания.

— Засушить?

— Мы бесстрастные, высушенные, hortus siccus, — ответил он, очевидно предполагая, что говорит с приятной меланхолией.

В душе Паула обиделась и тут же пожалела об этом, ибо Френсис немедленно все заметил.

— Я же не говорю, что мы не способны любить, — ворчливо сказал он. — Я говорю «бесстрастные». Это разные вещи.

— Ну, обычно, где одно, там и другое.

— У нас с тобой — нет.

— Пожалуй, — согласилась она. — Но я не уверена, что это так уж хорошо.

— Конечно, хорошо, — убежденно ответил Френсис, — ведь мы ленивы. Страсть требует, чтобы ты всегда был в форме, словно бегун. Чтобы умел выложить всего себя как раз перед финишной ленточкой. Ларри приходится держать себя в форме, иначе он от нее ничего не получит. Он все время на ринге.

— Интересно все же, где она?

— Рено, — повторил он. — Или Мексика.

— А может, он замуровал ее в погребе? Ее так давно не видно. — Они уныло посмотрели друг на друга. — Сколько же дней, — сказала она, облекая в слова мелькнувшую у обоих мысль, — сколько дней должно пройти, пока соседи наконец что-то заметят и станут задавать вопросы? Месяц, два, а там является инспектор.

— Он ее и пальцем не посмеет тронуть, ведь ты сама говорила, что он ее просто обожает.

— Возможно, как раз поэтому. — Паула сама не могла понять, верит ли она в то, что говорит.

— «Ведь каждый, кто на свете жил, любимых убивал» [11] Оскар Уайльд, «Баллада о Рэдингской тюрьме». . Всю жизнь был убежден, что в этих словах нет ни капли истины, да и сейчас так думаю. Она живехонька, будь спокойна, такие неистребимы.

— Надеюсь, что так, — согласилась Паула, и они принялись за свой умиротворяющий суп, впитывая его целительное тепло. «Холодные кости, — думал Френсис, — холодные кости».

Он никак не мог разобраться в тех сложных ощущениях, которые вызывали в нем соседи, — жгучее раздражение уживалось в нем с желанием понять и простить. Всякий раз, когда он думал об Элизабет, в уме у него возникало слово «паршивка» и он поспешно принимался анализировать свои чувства, стремясь понять, откуда в нем такая злость. Он понимал, да и Паула тоже, наверно, это понимала, что если у него сжимается горло и бешено частит пульс из-за такой женщины, как Элизабет, то виной тому вовсе не ее округлые формы, а доходящее до глупости простодушие, предельное неведение, счастливая безответственность, какое-то чисто детское отсутствие здравого смысла, сулившие такую самозабвенную страсть, что при одной мысли о ней у него голова шла кругом. В нее можно было ринуться, как в омут, и позабыть обо всем — о законопроектах, о рукописных нотах, останутся только шлепки, да объятия, да смешки, да случайные ссоры, когда не разговариваешь по целым дням и умираешь от желания заговорить, и примирения, и всякие нежности, и ошалелые глаза.