Чарльз Буковски - Первая красотка в городе

Вот оно.

Мартин дополз до кресла, сел, не отрываясь от этого ротика, от этой детской головы, снова и снова, и с трудом раздвинул ей ноги. Сколько ж ей лет ? Получится?

Мальчишки подошли совсем близко, смотрели.

— Уже передок засунул.

— Ага. Гля. У них щас ребенок будет?

— Не знаю.

— Зыбай! Уже почти половину засунул!

— Змея!

— Ага! Змея!

— Зыбай! Зыбай! Туда-сюда ездит!

— Ага. Еще глубже!

— Совсем внутри!

Он уже в ее теле, подумал Мартин. Господи, да хуй у меня с половину ее будет!

Изогнувшись над нею в этом кресле, не переставая целовать и раздирать ее, он забыл обо всем, плевать, он ей и голову оторвал бы запросто.

И кончил.

Они обвисли вместе с этого кресла под электрической лампочкой. Обвисли.

Затем Мартин положил ее тельце на гаражный пол. Откинул крючок. Вышел. Дошел до дома. Надавил на кнопку лифта. Вылез на своем этаже, дошел до холодильника, достал бутылку, налил стакан портвейна, сел и стал ждать, наблюдая.

Вскоре везде уже были люди. Двадцать, двадцать пять, тридцать человек. Возле гаража. Внутри гаража.

Затем по дорожке подъехала «скорая помощь».

Мартин смотрел, как ее выносят на носилках. Потом «скорая» уехала. Еще больше народу. Еще больше. Он выпил вино, налил еще.

Может, не знают, кто я, подумал он. Я редко выхожу из дому.

Но оказалось не совсем так. Дверь он не запер. Вошли два фараона. Здоровые ребята, довольно симпатичные. Они ему почти понравились.

— Ладно, блядь !

Один хорошенько звезданул ему по физиономии. Когда Мартин встал и протянул руки под браслеты, другой вытащил из петли дубинку и изо всех сил рубанул ему поперек брюха. Мартин рухнул на пол. Ни вдохнуть, ни двинуться. Его подняли. Второй снова заехал ему в челюсть.

Везде были люди. На лифте спускаться не стали, пошли пешком, толкая Мартина вниз по лестнице.

Лица, лица, лица, наружу из подъезда, лица на улице.

В патрульной машине оказалось очень странно — двое легавых впереди, двое — с ним на заднем сиденье. Мартина обслуживали по высшему классу.

— Убил бы такую мразь, — сказал один легавый на заднем сиденье. — Убил бы такую гадину и даже стараться бы не стал…

Мартин беззвучно расплакался, строчки слез побежали вниз как одичавшие.

— У меня дочке пять лет, — сказал один легавый сзади. — Я б тебя убил и не задумался!

— Я ничего не мог сделать, — ответил Мартин, — говорю вам, господи спаси меня, я ничего не мог с собой сделать…

Легавый начал лупасить Мартина по голове дубинкой. Никто его не останавливал. Мартин упал лицом вперед, его рвало кровью и вином, легавый выпрямил его, еще раз шарахнул дубинкой по лицу, поперек рта, вышиб почти все передние зубы.

Потом на пути к участку его ненадолго оставили в покое.

Они позвонили в дверь. Два брата — Линкольн, 23 года, и Эндрю, 17 лет.

Он открыл сам.

Во какой. Рамон Васкес, старая звезда немого экрана и самого начала звукового кино. Уже за 60, но на вид все такой же изысканный. В те дни, и на экране и в жизни, волосы его были обильно навазелинены и зачесаны прямо назад, прилизаны даже. А длинный тонкий нос, а крохотные усики, а как глубоко он заглядывал дамам в глаза — нет, это было слишком. Его называли Великим Любовником. Дамочки обмирали при виде его на экране. Ну, «обмирали» — это так писали кинокритики. На самом же деле Рамон Васкес был гомосексуалист. Теперь волосы его были царственно седы, усы — чуточку погуще.

Стояла промозглая калифорнийская ночь, адом Рамона располагался в стороне от дороги в холмах. На парнишках были армейские брюки и белые футболки. Оба — мускулистые, довольно симпатичные, с приятными извиняющимися лицами.

Говорил Линкольн:

— Мы читали о вас, мистер Васкес. Простите, что побеспокоили, но нас глубоко интересуют голливудские идолы, и мы выяснили, где вы живете, а тут проезжали мимо и не утерпели — позвонили.

— А вам не холодно, мальчики?

— Да-да, холодно.

— Не зайдете на минуточку?

— Нам не хочется вас беспокоить, мы не хотим мешать.

— Все в порядке. Заходите же. Я один.

Мальчики вошли. Встали посреди комнаты, нелепые, растерянные.

— Ах, прошу вас, садитесь! — произнес Рамон. Указал на оттоманку. Мальчики подошли, сели, несколько напряженно. В камине горел огонек. — Я принесу вам что-нибудь согреться. Одну минуточку.

Рамон вернулся с хорошим французским вином, открыл бутылку, опять вышел, затем вернулся с 3 охлажденными бокалами. Разлил на троих.

— Попробуйте. Очень приятное.

Линкольн выпил довольно быстро. Эндрю, посмотрев на него, сделал то же самое. Рамон долил.

— Вы братья?

— Да.

— Я так и подумал.

— Я — Линкольн. А он — мой младший брат Эндрю.

— Ах вот как. У Эндрю очень утонченное и чарующее лицо. Задумчивое. И в нем есть нечто зверское. Быть может, ровно сколько необходимо. Хммм, можно попробовать устроить его в кино. Я, знаете ли, по-прежнему обладаю неким весом.

— А что с моим лицом, мистер Васкес? — спросил Линкольн.

— Не такое утонченное — и еще более зверское. Настолько, что в нем почти животная красота; вот… это и еще ваше… тело. Простите, но вы сложены, как чертова обезьяна, которую обрили почти наголо. Однако… вы мне очень нравитесь — вы излучаете… нечто.

— Может, голод, — произнес Эндрю, впервые раскрыв рот. — Мы только что приехали. Из Канзаса. Колеса спустило. Потом полетел этот клапан проклятый. Все наши деньги сожрали шины да ремонт. Вон он снаружи, «плимут» 56-го года — мы его даже на лом за десять баксов сдать не можем.

— Вы голодны?

— Еще как!

— Так погодите, боже святый, я вам чего-нибудь принесу, я вам что-нибудь приготовлю. А пока — пейте!

Рамон исчез в кухне.

Линкольн взял бутылку, отхлебнул прямо из горла. Долгим таким глотком. Потом передал Эндрю:

— Допивай.

Только Эндрю опустошил ее, вернулся Рамон с большим блюдом — чищенные и фаршированные оливки; сыр, салями, пастрама, крекеры из белой муки, зеленый лучок, ветчина и фаршированные яйца.