Чарльз Буковски - Первая красотка в городе

— О, вино! Вы все допили! Прекрасно!

Рамон вышел, вернулся с двумя запотевшими.

Откупорил обе.

Мальчики накинулись на еду. Много времени это не отняло. Тарелка была чиста.

Затем приступили к вину.

— Вы знали Богарта?

— Ну так, немножко.

— А Гарбо?

— Ну разумеется, дурачки.

— А Гейбла?

— Шапочное знакомство.

— Кэгни?

— Кэгни я не знал. Видите ли, большинство тех, кого вы назвали, — из разных эпох. Иногда я убежден, что некоторым более поздним Звездам не нравилось — и посейчас очень не нравится, — что я заработал большую часть моих денег еще до того, как все гонорары стали пожираться налогами. Но эти Звезды забывают, что в смысле заработка я никогда не получал их раздутых гонораров. Которые они теперь учатся защищать при помощи своих экспертов по налогам — те им показывают, как эти налоги обойти, реинвестициями и прочим. Как бы то ни было, на приемах и так далее вспыхивают разные эмоции. Они думают, что я богат; я думаю, что богаты они. Нас всех слишком волнуют деньги, слава и власть. У меня же осталось лишь на то, чтобы удобно дожить свой век.

— Мы о вас много читали, Рамон, — сказал Линкольн. — Один журналист, нет, два журналиста утверждают, что вы всегда держите наличкой 5 штук в доме. Как бы на карманные расходы. И по-настоящему ни банкам, ни вообще банковской системе не доверяете.

— Не знаю, с чего вы взяли. Это неправда.

— «ЭКРАН», — ответил Линкольн, — сентябрьский номер за 1968 год; «ЗВЕЗДА ГОЛЛИВУДА, СТАРАЯ И ВЕЧНО ЮНАЯ», январский номер, 1969. У нас эти журналы в машине.

— Это неправда. В доме я держу лишь то, что у меня в бумажнике, и только. 20–30 долларов.

— Давайте поглядим.

— Пожалуйста.

Рамон извлек бумажник. Там лежала одна двадцатка и три бумажки по доллару.

Линкольн выхватил этот бумажник:

— Забираю!

— Что с вами такое, Линкольн? Если вам нужны деньги, берите. Только бумажник отдайте. Там внутри мои вещи — права, всякие необходимые мелочи.

— Пошел на хуй!

— Что?

— Я сказал «ПОШЕЛ НА ХУЙ»!

— Послушайте, я вынужден попросить вас, мальчики, покинуть этот дом. Вы становитесь буйными!

— Вино есть еще?

— Да, да, есть и еще! Можете все забирать — десять или двенадцать бутылок лучших французских вин. Пожалуйста, забирайте и уходите! Умоляю вас!

— За свои 5 штук ссышь?

— Я искренне вам говорю: здесь нет никаких спрятанных пяти тысяч. Говорю вам искренне от всей души — здесь нет никаких 5 тысяч!

— Ах ты, хуесос лживый!

— Почему обязательно так грубить?

— Хуесос! ХУЕСОС!

— Я предложил вам свое гостеприимство, свою доброту. А вы звереете и становитесь очень недобрыми.

— Это что — жрачка, что ты нам на тарелке вынес? И ты это называешь едой?

— Чем она вас не устроила?

— ЭТО ЕДА ПЕДИКОВ!

— Я не понимаю?

— Маленькие маринованные оливки… яйца фаршированные. Мужчины такую срань не едят!

— Но вы же съели.

— Так ты еще пререкаться, ХУЕСОС?

Линкольн вскочил с оттоманки, шагнул к Рамону в кресле, съездил ему по лицу, жестко, всей ладонью. 3 раза. У Линкольна были большие руки.

Рамон уронил голову, заплакал.

— Простите. Я делал все, что мог.

Линкольн взглянул на брата:

— Видишь? Ебаный хлюздя! РЕВЕТ КАК МАЛЕНЬКИЙ! НУ Я ЕМУ СЕЙЧАС ПОРЕВУ! Я ЕМУ СЕЙЧАС ТАК ПОРЕВУ, ЕСЛИ ОН 5 ШТУК СВОИ НЕ ВЫХАРКАЕТ!

Линкольн взял бутылку, крепко к ней приложился.

— Пей, — сказал он Эндрю. — У нас еще дела. Эндрю тоже крепко приложился к бутылке. Затем, пока Рамон плакал, оба сидели и пили вино, поглядывая друг на друга и размышляя.

— Знаешь, что я сделаю? — спросил Линкольн у брата.

— Что?

— Я заставлю его у меня отсосать!

— Зачем?

— Зачем? Да смеху ради, вот зачем!

Линкольн отхлебнул еще, подошел к Рамону, поднял за подбородок его голову:

— Эй, уебище…

— Что? О пожалуйста, ПОЖАЛУЙСТА, ОСТАВЬТЕ МЕНЯ В ПОКОЕ!

— Ты у меня хуй сосать будешь, ХУЕСОС!

— О нет, прошу вас!

— Мы знаем, что ты гомик! Готовься, уёбок!

— НЕТ! ПРОШУ ВАС! ПРОШУ!

Линкольн пробежался пальцами по своей ширинке.

— ОТКРЫВАЙ РОТ!

— О нет, пожалуйста!

На этот раз Линкольн ударил Рамона кулаком.

— Я люблю тебя, Рамон, — соси!

Рамон открыл рот. Линкольн всунул кончик члена ему между губ.

— Укусишь меня, уебище, — и я тебя УБЬЮ!

Рамон, плача, начал сосать.

Линкольн шлепнул его по лбу.

— ЖИВЕЙ давай! Больше жизни!

Рамон зашамкал быстрее, пустил в ход язык. Затем, чувствуя, что сейчас кончит, Линкольн схватил Рамона за волосы на затылке и вогнал до самого основания. Рамон подавился, задохнулся. Линкольн оставил хуй во рту, пока не опустел.

— Так! Теперь отсоси у моего брата!

Эндрю сказал:

— Линк, да я лучше не буду.

— Зассал?

— Нет, не в этом дело.

— Кишка тонка?

— Нет, нет…

— Хлебни-ка еще.

Эндрю хлебнул. Чуть-чуть подумал.

— Ладно, пусть пососет.

— ЗАСТАВЬ!

Эндрю встал, расстегнул ширинку.

— Готовься сосать, уёбок.

Рамон сидел и плакал.

— Подними ему голову. Ему же нравится.

Эндрю поднял голову Рамона.

— Мне не хочется бить тебя, старик. Открой рот. Это недолго.

Рамон раздвинул губы.

— Во, — сказал Линкольн. — Видишь, сосет. И никакой суеты.

Рамон задергал головой энергичнее, пустил в ход язык, и Эндрю кончил.

Рамон выплюнул все на ковер.

— Сволочь! — сказал Линкольн. — Ты должен был это проглотить!

Он подошел и дал Рамону пощечину — тот уже перестал плакать и, похоже, впал в какой-то транс.

Братья опять уселись, допили вино из бутылок. Нашли в кухне еще. Вынесли в гостиную, раскупорили и приложились снова.

Рамон Васкес уже напоминал восковую фигуру покойной Звезды в Голливудском Музее.

— Получим свои 5 штук и отвалим, — сказал Линкольн.

— Он же говорит, что нету, — сказал Эндрю.

— Педики — прирожденные вруны. Я их из него вытрясу. Ты сиди и винцо себе пей. А я этим гондоном займусь.

Линкольн поднял Рамона, перевалил через плечо и отнес в спальню.

Эндрю остался сидеть и пить вино. Из спальни доносились какие-то разговоры и крики. Он увидел телефон. Набрал нью-йорскский номер, за Рамонов счет. В Нью-Йорке жила его бикса. Свалила из Канзас-Сити за лучшей жизнью. Но до сих пор писала ему письма. Длинные. Жизнь пока не улучшалась.

— Кто?

— Эндрю.

— Ой, Эндрю, что-нибудь случилось?

— Спала?

— Собиралась ложиться.

— Одна?

— Ну конечно.

— Так ют, ничего не случилось. Тут один парень меня в кино протащит. Говорит, у меня лицо утонченное.

— Ой, это же чудесно, Эндрю! У тебя прекрасное лицо, и я тебя люблю, сам знаешь.

— Конечно. Как у тебя там, киска?

— Не очень, Энди. Нью-Йорк — холодный город. Все только в трусики норовят залезть, им одного подавай. Я официанткой работаю, сущий ад, но думаю, что получу роль во внебродвейской пьесе.