Светлана Василенко - Дурочка

На склоне балки рядом с верблюдом стоял Председатель. Прямо на Ганну смотрел и не видел: солнце глаза слепило.

Размышлял вслух:

– Девчонку поймаем, а верблюда в колхоз заберем. Верблюд может двести дней не жрать. Без жратвы работает. Выгодное животное для колхоза!

К нему подошел Рябой, не видя, тоже слепо, посмотрел на Ганну.

Ганна попятилась. Хрустнула под ней одна веточка – выдала.

– Вот она! – повернув голову, закричал Председатель, указывая на Ганну пальцем.

Рябой бросился вниз, побежал к Ганне.

Ганна быстро легла на живот, поползла, как уж, под терновник. Терновник остья свои спрятал, пропустил Ганну.

Перед Рябым ощетинился, не пускал.

Рябой начал куст ломать. Окровавив руки, выдернул куст. Спряталась Ганна за другой куст. Выдернул и этот.

Побежала Ганна через колючую чащу. Рябой двинулся за ней напролом. Оглянулась Ганна, видит – Рябой ее догоняет, – спряталась за чахлый куст. Не дыша за кустом сидела.

– Вон она! – сказал Председатель сверху, указывая на Ганну.

Рябой повернулся, пошел прямо на Ганну. Углями глаз Ганну жег. Схватил куст, стал ломать. Затрещали ветки, словно кости. Наклонился, хотел Ганну схватить – шипы будто ножи в его глаза вонзились. Потухли угли. Зарычал Рябой, как раненый зверь. Закружился на месте, кровавыми глазами на Ганну слепо смотрел, окровавленными руками Ганну поймать пытался.

Увернулась Ганна и побежала, через чащу, через терновник продираясь. Выскочила на другой стороне балки. Побежала в степь.

– Стой! Все равно поймаем! – кричал Председатель с другой стороны балки. – Вернись! От жары в степи сдохнешь, дура!

Ганна уходила все дальше и дальше в степь.

Солнце стояло уже высоко в белом выгоревшем небе.

Степь, стальная от полыни, постепенно накалялась, как сковорода. Становилось жарко.

Руки и тело Ганны были изодраны терновником в кровь, и раны саднило.

Хотелось пить.

Ганна оборачивалась и там, далеко внизу, видела речку, от которой она уходила все дальше. Речка сверкала на солнце и становилась все меньше и меньше, будто усыхала у нее на глазах: ее уже всю можно было поместить в кружку.

Хотелось выпить речку.

Ганна облизывала пересохшие губы.

На лице выступали капли пота и высыхали, оставляя следы соли, – выступали новые капли. Волосы стали мокрыми, темными, и солнечные лучи падали теперь, словно стрелы в мишень, все на темную голову Ганны. Обхватив ее, свою бедную голову, руками, Ганна побежала.

Бежать было некуда. Кругом была степь. Несло жаром как из печи. Ганна в изнеможении села. Хотелось пить, пить, пить…

Увидела под собой зеленые травинки, сорвала одну. Запихнула в рот, начала жевать. Сорвала другую: белыми каплями вытекало из стебля молоко. Обрадовалась, засунула стебель в рот: губы и язык стали горькими – это был молочай. Выплюнула, заплакала. Слезы падали на руки, и Ганна начала их слизывать. Но они были так же горьки, как и молочай. На лице слезы высыхали, и кожу под глазами стянуло, и она зудела от соли.

Она обернулась, чтобы посмотреть на далекую реку с прохладной водой. Река, сверкая и извиваясь, вдруг улыбнулась Ганне злобно сверкающей, лукаво ускользающей змеиной улыбкой и исчезла.

И Ганна поняла вдруг, что не дойдет. С укоризной, как на убийцу, посмотрела на солнце. И увидела: в белом выжженном, словно степь, небе – одиноко, как и она, Ганна, шло маленькое сморщенное солнце и само страдало от жара, неизвестно откуда идущего. Но солнце упорно шло и шло себе по небу.

Надо идти.

Ганна встала и качаясь пошла.

Она шла долго. Голова кружилась. Раны на ее теле кровоточили. Пот заливал лицо, а она все шла и шла, глядя себе под ноги, ощущая боль в пятках от сухой каменной земли и от острых, как иголки, остьев.

А когда вдруг подняла голову – остановилась пораженная, не веря своим глазам.

Перед ней лежало огромное – от края до края – синее озеро.

Счастливая, побежала Ганна к озеру. С разбегу прыгнула в воду.

Соленой водой вдруг обожгло тело. Солью кровавые раны разъедало.

Словно душу насквозь прожгло.

Закричала Ганна от боли:

– ГА-ГА-ГА!!!

До самого неба кричала:

– ГА-ГА-ГА!!!

Озеро было – из слез жен татарских – Баскунчак.

Побиралась Ганна по дворам. Зима наступила.

Кутаясь в лохмотья, стояла у двери дома.

Постучала. Открыли.

– Нет, ничего нет. Ступай, девочка, ступай себе, – захлопнула женщина дверь.

В другой двор зашла Ганна. Подошла к дому. Постучала. Никто не открывал.

Вдруг тихо, неожиданно напала на нее сзади огромная лохматая собака, опрокинула. Трепала ее, как куклу. Молча отбивалась от нее Ганна. Рыча, докатила Ганну до калитки. Выскочила Ганна за калитку.

Хозяин вышел на порог.

– Молодец, Буран, – похвалил собаку.

Кинул кусок мяса собаке. Та поймала, проглотила не разжевывая.

Побрела дальше Ганна. Снег пошел. Падал медленно, хлопьями.

Ганна закружилась, ловя ртом хлопья. Если поймает, счастливо смеялась. Как злые щенки, мальчишки набросились:

– Дурочка! Дурочка!

Ганна села у стены пустой церкви нахохлившись. Мальчишки отстали. Сидела дрожала от холода. Снег все падал и падал, укрывая землю.

Вдруг ударило над головой Ганны:

Бум!

Земля сотряслась.

И еще раз:

Бум!

Небо задрожало.

Подняла голову: на колокольне – отец Василий стоял, в колокол бил.

Бум! Бум! Бум!!! – медленно густым потоком, будто мед из кувшина, вытекал из колокола звон, золотом разливался над миром.

Выбежали люди из домов. Подняли кверху лица.

– Глянь-ка! Колокол безъязыкий заговорил!

– Отец Василий язык золотой ему вылил!

– Где ж столько золота взял?

– Клад нашел. Клад Стеньки Разина, говорят, ему открылся.

Спешили к церкви и стар и млад.

– Праздник сегодня, православные! Крещение!

После службы к реке Подстёпке пошли.

Впереди батюшка, отец Василий, с золотым крестом идет, за ним – весь народ.

Ганна за всем народом последняя идет.

Посреди реки крест стоял, изо льда вырубленный, голубой.

Сиял весь на солнце.

Мужики у креста вырубили прорубь.

Освятил отец Василий воду:

– Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь.

Повернулся к народу.

– Крещение сегодня, православные! – сказал. – С праздником!

Поскидывали смелые мужики и парни одежду и в чем мать родила в прорубь попрыгали.

Ледяной водой из проруби в баб плеснули.

Завизжали бабы, рассмеялись. Голых мужиков в проруби снежками забрасывали.

– Все как в старину! – зашептались старухи. – Все как раньше было!

Худая баба санки к проруби везла. На санках запеленутый, как младенец, больной мужик лежал, в небо смотрел.