Виктор Трихманенко - Небом крещенные

Обернувшись на зов, Иван увидел в рамке открытого окна совсем юное, ко бледное, без кровинки лицо. Парень наклонил голову, свесив роскошный чуб.

— Привет, авиация! — Он протянул Горячеватому руку, почему-то левую. — Ты здесь, наверное, в училище работаешь?

— Ну да. В школе пилотов инструктором, — ответил Горячеватый, краснея до ушей.

— Дело нужное, — сказал парень. Он повернулся к своим спутникам по купе, и кто-то вставил ему в губы папиросу, поднес огоньку. И опять выглянула чубатая голова из окна. — А я, значит, там был. Тоже летун и тоже младший лейтенант.

Хотелось парню поговорить, а Горячеватому — еще больше. Но с чего начать разговор с незнакомым фронтовиком? Чтобы не молчать, Иван задал вопрос, который подвернулся бы на язык каждому летчику:

— А на чем летаешь?

Дружелюбно улыбнувшиеся глаза парня вдруг зыркнули как-то диковато, затравленно.

— Летал на штурмовиках, — ответил он погодя. И опять заулыбался, очевидно, что-то вспомнив. — Слыхал это: кто летает на ИЛе, у того шея в мыле? Вот так, браток. Шея-то ладно… А кто летает на ПЕ-2, тот до баб охоч едва-едва…

Парень хохотал. Горячеватый вторил ему.

— Тебя как зовут, младший лейтенант?

— Иван Горячеватый.

— Ваня, значит. А я Серега Снегирев. Вот и познакомились мы с тобой.

Потом они заговорили уже серьезно, заговорили о том, чем жил и дышал в то грозное время каждый.

— Ну, как там? Бьют наших? — спросил Горячеватый доверительно.

Снегирев, мальчик в гимнастерке, начал рассказывать тоном старшего:

— Положение на фронтах, конечно, тяжелое. Отступаем и отступаем. Но нельзя так сказать, чтобы наших били. Наоборот, мы их, гадов, бьем. Штурмовиков, например, наших фрицы здорово боятся: как только начнем карусель над передним краем, они даже стрелять перестают — разбегаются к чертовой матери. А братья истребители, что прикрывают нас в боевом полете, те вообще отчаянно кидаются на противника. Но мало техники у нас, Ваня, мало самолетов, понимаешь? Все, слышь, вступаем в бой с превосходящими силами противника. А почему с превосходящими?

Упругий плевок полетел на соседние рельсы.

— А честно говоря, гибнет нашего брата уйма, — продолжал Снегирев. — Опытные летчики погибли в первых боях. Сейчас зеленая молодежь идет на фронт. Налет пустяковый, только что за ручку научились держаться. Вылетает шестерка на задание — возвращаются три, два… а то и совсем ни одного. Там такая рубка, браток! Кто не был, тот побудет, кто побыл, не забудет.

Потолковали еще с полчасика, выкурили по третьей. Интересно побыть с фронтовиком, да надо идти Горячеватому: время близится к обеду.

Сделав несколько шагов от окна, Горячеватый ощутил на затылке взгляд того парня. Оглянулся, и даже не по себе ему сделалось: на нем остановились округлые, немигающие глаза, в которых было что-то не от мира сего. Тоска, отчаяние, боль переполнили эти глаза. Снегирев высунулся из окна по грудь, и только теперь можно было заметить, что правой руки у него нет по локоть.

— Летай, Ваня. Летай, как только можешь, и плюй на все остальное. Понял?! А я уже отлетался…

После этих слов Снегирев скрылся в купе, видно, упав на постель. Послышался его надрывный, пронизывающий душу стон — так стонут во время приступа падучей болезни, чтобы потом надолго замереть.

Начальник школы пилотов, невысокий, но с богатырским разворотом плеч полковник, пробежав глазами рапорт Горячеватого, швырнул бумагу ему обратно.

— Почему не по команде обращаетесь, товарищ младший лейтенант? Устава не знаете?

— Разрешите сказать, товарищ полковник: я и командиру эскадрильи уже писал и в отдел кадров…

Не слушая объяснений, полковник продолжал начальственным тоном:

— Не по команде — это раз. Во-вторых, надо же понимать простую истину: если все инструкторы разбегутся на фронт, кто будет готовить летный состав для того же фронта? Возьмите свой э-э-э… бессмысленный рапорт.

Полковник приподнялся, собираясь, очевидно, протянуть руку и пожелать всего хорошего. Но Горячеватый держался на расстоянии. Нет, не для того он за четыреста километров прилетел, чтобы так вот выставили его за дверь, будто школьника.

— Товарищ полковник, разрешите доложить.

— О чем тут докладывать? Все ясно. Ответ вам дан, времени на пустые разговоры и так немало затрачено.

— Товарищ полковник, разрешите! — еще тверже произнес Горячеватый, сцепив челюсти, что тиски железные.

— Ну, слушаю вас. — Начальник школы вновь откинулся на спинку кресла.

Чтобы не сбиться, не скомкать свои, как ему казалось, очень убедительные доводы, Горячеватый начал говорить медленно, отрубая фразы, каждую в отдельности.

— Идеть тяжкий период войны. Сейчас на фронт нужно опытных летчиков. А такие выпускники, каких теперь выпекають… Лучше они пойдуть на фронт потом, когда немного легче станет.

— Стратег! Скажи, какой дальновидный! — Снисходительная улыбка полковника тут же исчезла. Черты лица налились суровой тяжестью. — Зачем же выпускаете таких желторотых, товарищ инструктор-летчик? Значит, плохо учите людей! Выходит, и здесь, в тылу, не справляетесь.

Четыре шпалы на полковничьей петлице били в глаза рубиновым блеском, давили силой большой власти. Но не оробел перед ними единственный кубик Горячеватого.

— Не справляюсь… А самолеты вы мне дали? А бензин вы мне дали?!

Вскочив, полковник зашагал по кабинету. Остановился напротив Горячеватого, лицом к лицу, даже его теплое дыхание было ощутимо.

— Вы правы: матчасти и горючего недостаточно. Но если так рассуждать, то можно вообще до пораженческих настроений докатиться. Всюду не хватает, и всюду тяжело: и здесь и на фронте тем более. В том-то и задача наша, чтобы выстоять в этих условиях и выполнить свой долг, как положено.

— Это ясно, товарищ полковник.

Без дальнейших рассуждений полковник молча, тычком, подал руку Горячеватому.

В обратный путь инструктор вылетел после четырех часов дня. Солнце держалось еще высоко, светило почти в спину, поскольку самолет шел курсом на восток, и видимость была отличная: каждый холм или овражек рисовались четкими линиями и яркими красками.

Слева, в лощинке, курилась пыль. Дикие козы — целое стадо — бежали наискось по склону. Стоило довернуть машину влево, чтобы спикировать как раз на них. Но сейчас Горячеватый не обратил на дичь никакого внимания. Даже отвернулся.

Склонив голову на левый борт, он глядел на землю, выдерживая линию пути, а думал о своем. Не было зла на начальника школы, который не уважил его просьбы, не хотелось вспоминать нудные разъяснения кадровика, с которым тоже довелось встретиться в штабе школы. Время от времени возникали перед глазами восковой бледности лицо и русый чуб Сереги Снегирева, звучали эхом его слова: "Не они нас, а мы их бьем…", "Там такая рубка, браток!"