Сергей Солоух - Рассказы о животных

– Мама опять…

С самого начала недели все признаки того, что это надвигается и неизбежно опять накроет Алку, из смутных, неопределенных делались все более и более явными. Игорь уже давно до мелочей знал это пограничье с его непредсказуемыми переходами от недовольства всем и всеми к жажде сочувствия, слезливой, бабской, алогичной жалости к самой себе. Внезапные приливы и отливы, метанье, переходы между створоженностью и стервозностью. Дни превращенья Алки в чужую женщину. И затем взрыв…

Иногда, впрочем, уже назначенное, предписанное, неизбежное и не случалось. Как-то бочком, бочком, по краешку, мелкими шажками с оглядкой, с передышками она выскребалась, выцарапывалась из втягивающей, наползающей, накатывающей на нее вязкой трясины и после этого подвига еще держалась месяц или два. Во всяком случае, так было с тех пор, как ее подобрал какой-то левый южносибирский филиал какого-то мифического якобы московского экономико-правового университета. После позорного прощанья с Политехом и пяти месяцев, размеренных не астрономической последовательностью дней, а дергающимся штрих-пунктиром, петляющей цепочкой разновеликих пятен, блевотины и крови от падений ничком и навзничь, Алка старалась не срываться. Держаться в дни занятий, не запивать в контрольные периоды между каникулами и праздниками.

И вот впервые за эти три или четыре года не смогла. Не сдюжила.

– Мама опять…

– Ты была дома?

– Нет, мне позвонила Нелька, мама пришла к ним одолжиться…

Вот как. Соседи уже в курсе. Стремительно. Дома, и в самом деле, перед зарплатой были запасы самые минимальные, но все-таки полторы тысячи укатать с утра и в два часа уже просить на подзарядку – это знакомый, родной стиль. Дочь не ошиблась, мать вдохновилась…

Игорь легко себе представил, как его легкая птичка Алка, после первой ранней пары, с ее латунно-медным вкусом и отсветом, пройдя по зябкой, стылой улице, ныряет в теплый, уже успели с утра надышать, очеловечить, универсам и, потирая подмерзшие ладони, их согревая, а заодно скрывая дрожь, в том барском, дальнем отделе, где пахнет кофе и корицей, стоит и выбирает. «Мартель», vs или vsop. Магический момент черт знает куда ее возносящего актерства, из будней, скуки, невозможности, мгновенно вырывающего лицедейства…

– О, так вы сомелье? Владеете французским? Какая удача. Что вы мне сегодня порекомендуете из аппеласьион халяль контроле?

Часа через четыре она согласна уже будет валять дурака перед обычной разливальщицей самой простой баллонной разбодяжины на углу Весенней и Советского:

– А вы знаете, что в пиве нельзя утонуть?

– Почему?

– Пузырьки выносят любое тело на поверхность. Можно читать газету лежа на пене, как там, у них в Израиле, на Мертвом море. Главное, чтобы пиво было свежее. У вас вот, например, когда завоз был этого вашего эля?

Роскошные, счастливые первые часы и дни отрыва. Вот только денег в доме больше не найти. А книги, которых все еще полно в шкафах, на полках и столах, нести некуда – в городе не осталось ни одного букинистического магазина.

Последнее, что увидел Игорь Валенок на улице Толстого в тоскливой четверти города Киселевска с названьем Дальние горы, был толстый щенок с коротким хвостиком. Старый знакомый. За месяц-полтора с последней встречи он не слишком-то изменился. Такой же крупноголовый, неловкий и смешной, штыб с молоком. Он неуклюже поспешал по встречной обочине, скользя мягкими детскими лапами по серым гладким камням. Меховая пропыленная сарделька карабкалась вверх, туда, где, по всей видимости, стояла и смотрела на него тупыми темными глазами такая же, коровьей масти мать. Живая. Потому что Игорь успел каким-то чудом среагировать и отвести от ее бока блестящее кольцо со вписанными в него зубами. Пауком, составленным из многолапых букв V и W, мучительно похожим на фашистский знак. На свастику.

Живые. Вечные. Посреди дороги. Быть может, они заговоренные? Да, оба, и мать, и вот помет ее. Что чудотворное тут? Серое небо, серая пыль, естественное, цвета не имеющее слабоумие? Собаки, возьмите к себе человека.

Нельзя, ты не один.

Лечь и лежать, просто лежать. Единственное положение, в котором он свободен. Не связан с миром, не кантуем. Лежать и не шевелиться. И все будет хорошо, потому что лежачих не бьют. Они похожи на покойников и оттого свободны. Свободны совершенно.

Если только не думают. Ни о чем не думают. Если в голове не остается ничего, кроме ваты. Ваты мерной, бесконечной, не знающей разрывов и пересечений, свежей небесной лыжни. Такой, что видишь под собой в иллюминаторе самолета, бегущей от Северного полюса к Южному. Стелящейся, вьющейся, петляющей, пересекающей ухабы облаков, взбивающей молочные снотворные клубы, хвосты, колечки, ныряющей в небесный белый, подбрюшный пух, выныривающей на полупрозрачные, седые птичьи гребни, но никогда не прерывающейся. Все длящейся, и длящейся, и длящейся.

Выхода не было. Даже после того, как очень быстро, много быстрее, чем это обычно происходило, сменилось соотношенье часов патологического, болезненного возбуждения и наказания, расплаты за него. Уже к полудню она начинала падать и заговариваться. Но самый простой и легкий путь – пройти два квартала и лечь под капельницу в медицинском центре «Ваш доктор» – не принимался.

– Там моргом пахнет, не хочу. Они меня убьют.

В молодости она не страшилась ничего, в той общей трезвости и радости их юной жизни любое море было по колено. Опасности, болезни и, уж тем более, какая-то там смерть просто не существовали в сознании Алки. Она казалась солнечным зайцем, сгустком энергии и беззаботности.

Теперь же, на пятом десятке, Алла Айдаровна боялась всего и вся, а в дни, когда от нее самой несло если и не моргом, то шкафчиком патологоанатома, – маниакально, особенно иголок, шприцев, капельниц.

– Гепатит. Это последнее, чего мне в жизни не хватает. Лишь только это еще во мне не завелось. Ну или не проснулось. Лучше уж сразу молотком по темечку.

И все равно Алка – это самое лучшее, что с ним случилось в жизни. Кем бы он был, кем бы он стал, если бы не Алка, – нелепым, грузным Валенком, чудаком, читающим на ходу даже не книгу, а так, какую-то листовку, рекламный проспект, поданный ему на улице подростком или стариком? Подслеповатым и рассеянным доцентом, задумчиво сующим ненужную бумажку не в урну, не в ротик мусорного ящика, а в карман? Человеком, для которого самым тревожащим душу звуком, зовущим и будоражащим, был бы шелест тополей, сырое воркование и влажный лепет в гуще крон за окном во время волнообразно накатывающего на город и откатывающего ночного летнего дождя? Гулы и шевеленья того же в сущности масштаба и значенья, что и тревоги, звуки и движенья собственного ЖКТ.