Сергей Солоух - Рассказы о животных

Есть один месяц в году, когда Игорь готов ездить в Киселевск, в офис «КРАБ Рус», хоть каждый день. Возить им акты и счета-фактуры. Дней тридцать с последней недели июня до первых чисел августа. И не потому, что это самое легкое, самое беззаботное время для водителя. Даже дожди – большая редкость на жаркой вершине лета в Западной Сибири. Сцепление с дорогой и круговой обзор – учебно-показательные. Не едешь, а плывешь в среде специальной, дружественной, особо расположенной принять тебя с машиной и ласково нести. Нечеловеческая, птичья легкость.

И все-таки не в этом дело. Все то же самое можно сказать и про синусоиды холмов между животноводческим Степным и угледобывающей Карагайлой, где воздух в это время обретает такую невещественную, субатомную прозрачность, что хорошо видны зубастые хребты предгорий Алатау. Верблюды, каменные овцы там, на востоке, вдалеке, за сорок, пятьдесят километров от серой трассы. Или о зеркальной сабле Томи, внезапно открывающейся, когда дыханье перехватывает на взгорке у поворота к дачным Шевелям-Сарапкам, где бесконечная сплошная и вечные засады гаев в мареве полуденных теней у дальних, Смирновку стерегущих рощ. Все замечательно, предметы и явленья мира как будто замерли, стоят в каком-то вдохновенном, невероятном возбуждении, словно готовый, спетый хор перед вступительною нотой. Все впереди, все абсолютно.

Да, много замечательного в такое время между Южносибирском и Новокузнецком, но ничего не может сравниться с коротенькой и узкой лентой, отчаянно петляющей полями между березовыми каруселями и хороводами. Пять или шесть километров от Красного камня до АБК шахтоуправления «Филипповское», где пол-этажа занимает представительство компании «Крафтманн, Робке унд Альтмайер Бергбаутекник».

Там, где дорога уходит от однотипных железных крыш поселка местных нуворишей, за скромными, стеснительными березовыми купами, обыденность, с ее расписанностью всего и вся, рассчитанностью и предсказуемостью, просто перестает существовать. Некто безбашенный и бесшабашный земной ландшафт от горизонта к горизонту перекрасил какой-то фосфорической, взрывной гуашью. Мир превратил в лишенный логики и потому счастливый мультипликационный.

Сначала машина влетает в невозможную, невыносимую своею свежестью и искренностью желтизну. В плотную, наваристую пену рапсовых полей. Такую яркую, исполненную такою щедро натертой, горячей солнечной мелюзгой, что, кажется, не небо здесь освещает землю, а миллион цветочных чашечек искриться заставляют завязшие в его бескрайнем море березовые островки и делают прозрачными и осязаемыми нежные брюшки кучевых облаков, зависших низко-низко над лепестковым электричеством. И этот световорот, какое-то иррациональное, второе, третье специальное, данное уже зрячему прозрение, будит подкорку. То бессознательное, нежное и норное, что прячет от всех в себе, как мрачный замок, мозг. В каких-то тайных закоулках, тупичках, карманах – неубиваемую детскую надежду на чудо избавления и спасения. Его предчувствие, ломящее и скулы, и виски, как ягода крыжовника или смородины, которую слизнул с родительской ладони.

И вслед за этим, за секундой сладкого озноба, кисличкою самообмана, когда по логике вещей должно прийти, вернуться, привычное, бесцветное, коровье в своей тупости и неизбывности не чувство – понимание, нет, нету выхода, другого измерения, иной реальности, только дорога, петляющая в желтом, как отрава, поле, пять минут сна наяву и все, внезапно вместо этого второй переворот. Уже полное и окончательное торжество академика Павлова. Неконтролируемое, головокружительное слюноотделение.

Там, где из моря рапса выпрастывается высокая насыпь недостроенной и брошенной железки, за поворотом, за путепроводом, лишь контурно намеченным давно уже простывшим, заветренным бетоном, в глаза бьет другая крайность цветовой гаммы. Сиреневая ошеломляющая чистота. Набегает, расширяется и за серыми колоннами, подпирающими окаменевшие навеки сопли долгостроя, становится всеобщей и необъятной.

Это от края и до края земли, на сколько глаз хватает, цветет кипрей. Сибирский иван-чай. Самый фантастический, самый химический из всех цветов в школьном карандашном наборе, толстенький пряный грифель, который не затачиваешь никогда, поскольку знаешь: нет и не может быть ему, безумному, восторженному осколку радуги, какого-либо применения на белом повседневном свете. И вдруг все вверх тормашками – оказывается, вопреки всему и вся, стрекозье молоко, мед бабочек не просто существует под синим небом обыкновенного и будничного, он торжествует. Марсианский колер праздника затапливает, поглощает и обещает, обещает, обещает что-то в немолчном гомоне кузнечиков…

Похоже, они устроили гонки вдоль этих поющих цветочных стен, сказочных, сиреневых, взрывающих сознание. На узкой дороге с мелкой обочиной и закрытыми поворотами. Две старые «жиги» на скользкой, безо всякого уже протектора резине. Собственно, эти лысые колеса – первое, что увидел Игорь, когда на выходе из неземными огнями играющего полукруга наткнулся взглядом на перевернутый «универсал 2102». На асфальте жирно и ярко черным грифелем мертвых был выведен зигзаг – траектория движения и срыва. Кинетика смертельного кульбита.

При перевороте от удара хлипкие передние стойки схлопнулись и тонкий руль скривился от соприкосновения со вмявшейся в придорожный гравий крышей. Но человеческие тела или их части не торчали в железных тисках цвета молока с чаем. Похоже, и водитель, и пассажир еще в воздухе, в момент отрыва «универсала» вылетели через брызнувший на всю округу зелено-голубою, звездною росою лобовик.

Во всяком случае, впереди, в двух или трех метрах от убитой «жиги», на обочине кто-то лежал. А рядом стояли люди. Три человека, живые и невредимые, должно быть прибежавшие сюда из синей «трешки». Такой же, как и «универсал», старой прогнившей клячи. Брошенной там, дальше, метрах в пятнадцати от места ДТП, с мордой, нырнувшей сходу в буйный, всевластный здесь кипрей, кислотно-щелочное море, наплывшее, не только насевшее сейчас же на капот, но тут же хищно плеснувшееся в темные проемы раскрытых настежь во все стороны дверей.

Накатывая совсем уже остаточным, медленно замирающим ходом, Игорь увидел возле того, кто был распростерт на сером гравии обочины, еще одну фигуру. Какой-то парень покачивался, стоя рядом на коленях. Из-под короткого рукава его разорванной футболки по загорелому предплечью сочилась кровь и срывалась с локтя темными шариками на землю. Широкая багровая ссадина цвела на лице от виска до подбородка. Ему надо было помогать, но ни стоявшие над ним, ни сам землей и кровью перепачканный человек не думали об этом. Все только смотрели. На серое, цвета дорожной мелкой пыли лицо лежавшей навзничь девушки. Вокруг нее не было крови, но и в ней самой, в ее теле, казалось, тоже не было ни капли. Вся она, лицо ее с закрытыми глазами, шея, и руки, и волосы – все, что увидеть можно было, казалось болотно-пепельным. Цвета сварившегося мяса. Она не двигалась и не дышала. И лишь ладонь медленно проходилась по ее как будто бы подернутому тончайшей ряской плесени лицу. Убийца гладил убитую. Крепыш, расквашенный, разбитый ударом об дорогу, который возле неподвижной девушки качался, стоя на коленях.