Сергей Солоух - Рассказы о животных

А между тем, дочь на него смотрела через плечо и усмехнулась. Обыкновенно, как полагается в подобной ситуации по всем законам и правилам естественного распорядка природы и вещей. Со снисходительным высокомерием, с мягким презрением. По-женски.

«Но, черт возьми, – подумал Игорь, – какая разница, какая разница. Алка всегда поглядывала как высшее существо, богиня, а дочка – так, как следует соседке, с неистребимым запахом капусты, пшенки и пригоревшего обеда».

– Мы бы хотели двух, – сказала Настя, – погодков, мальчика и девочку. Ну или как там получится. Но сроки в любом случае, сам понимаешь, буквально поджимают, тележиться не стоит больше. Зимой будем отчаливать.

Зимой… отчаливать… и это декларируется, не обсуждается, не дискутируется. Решение принято. Осталось только довести до сведения всех так или иначе заинтересованных лиц. Что сделано с обычной, привычной для дочери судебно-медицинской прямотой.

– Ах, вот как… а я-то все не мог понять, что случилось, с чего ты вдруг стала захаживать, возиться с мамой, со мной разговаривать… ты хочешь нашего благословения… ты совестишься что ли, не пойму…

– Ой, да причем здесь совесть, папа, блин? – дочь выключила воду, вытерла руки и села напротив Игоря. – Мне жалко вас, вы такие… такие с мамой…

Она задумалась, остановив рассеянный, несфокусированный взгляд на лице Игоря. Но даже и в эту секунду какой-то странной теплоты, какой-то неосознанной, глубинной нежности ее глаза, как и все прочее, были вполне докторские, с зеленоватым бесстрастным хирургическим оттенком, не зря училась, дипломированный специалист.

– Такие неприспособленные, – наконец нашла нужное слово, – такие слабые, нежизнестойкие…

– И ты давно это поняла?

– Давно, – вдруг с вызовом бросила Настя. – Ведь вот скажи вам, предложи: когда устроимся, вы переедете к нам, к детям, к внукам, – ты что ответишь?

– В Германию?

– Да.

– Нет. Никогда.

– Вот-вот. И мама, я знаю, скажет то же самое, хотя как раз ее, быть может, там… там, с их методами… и, кстати, бесплатно…

Игорь вскинул ладони, пытаясь остановить слова. Дочь замолчала. Такая безнадежность, такое глубоко и ясно осознаваемое бессилие, такое родное, близкое осветило ее лицо, что Игорь невольно протянул ей руку. Настя схватила мягкую и влажную отцовскую своей легкой и теплой, как-то нелепо улыбнулась и с гордостью сказала:

– А Тиль уже полгода ходит на курсы немецкого в областную библиотеку, и уже даже ничего, мог говорить там, объяснялся в Аугсбурге.

– Тиль? – не понял Игорь.

– Ну да, свои, они его там так зовут, Анатолий – Тиль, получается.

Игорь внимательно посмотрел на дочку, но поинтересоваться, а как же они там, свои, будут звать ее, Настю, Анастасию Игоревну, так и не решился.

– Алеша, ты помнишь дороги Смоленщины?

Эти странные, как будто кем-то когда-то посеянные в голове, но потом напрочь забытые слова в памяти Валенка воскресил Запотоцкий. В ту первую поездку к немцам. Совсем давно.

– Почему Смоленщины? – невольно удивился Игорь.

– Ну, просто, типа стишок о могилах у дорог, – слегка подумав, хмыкнул генеральный. – Вишь, сколько их, справа да слева. Любим погонять.

Потом, когда уже за годом год самостоятельно мотался с севера на юг и с юга на север, эта фраза, как приговор, всегда и неизменно всплывала, напоминала о себе, на том же самом однообразном, долгом участке ленты Ленинск-Кузнецкий – Новокузнецк. Какая-то и впрямь здесь аномальная частота прощальных знаков, поминальных вех, отметин между Терентьевской развязкой и Краснобродской.

Есть старые, советские кладбищенские стелы на конус в нищенской пузырящейся чешуе масляной краски с мелкими фото на эмалированных овалах или без них, есть современные железные кресты с ажурными цветками законцовок или однообразные мореного дерева, разнящиеся только набором и количеством разновеликих поперечных перекладин. Как правило, стальные, каменные, деревянные не навязываются, стоят в траве обочин, но попадаются и гордые, с надменным вызовом: вот, например, перед Прокопьевском на самом лбу высокого откоса руль на штыре, а сверху над баранкой приварен мусульманский полумесяц. Но больше всех скромных или назойливых Игоря трогала обыкновенная береза. Беленький одинокий ствол в поле, метрах в тридцати от дороги, где-то между Прямым Устькатом и Устькатским. Нежное дерево, совсем молоденькое, с привязанным к стволу искусственным венком. Грубый, насквозь уже пропыленный зеленый пластик с выцветшей черною лентою-удавом, из-под которой выползли и сдохли на свету мелкие красноватые, давно поблекшие глазки искусственных цветов.

Вот уж действительно: ты помнишь Алешу? Хоть кто-нибудь помнит, один-единственный на белом свете, этого Алешу, простившегося с миром на дороге?

Ну а здесь относительная чистота. Между Грамотеином и Полысаевом. Не больше одного-двух знаков дорожной похоронной геодезии на десять километров. Да и те не разглядишь в дождь. Библейский августовский ливень, что вознамерился, словно стахановец, норму сорока дней всю без остатка влить в узкое горло сорока минут.

Не видно просто ничего. Черные дворники откидывают пузырящееся водное сало с лобовика, как непокорную и мутную, тут же назад спадающую на глаза челку. На заднем стекле вода кипит, взрывается разнокалиберными пузырями, саму себя ежесекундно подъедая и порождая снова. А в зеркалах роса и синева. Не помогает даже включенный зимний обогрев этих ледышек – и правое и левое, оба, рябые и непрозрачные.

И потому свет, набегающий сзади, не отражается, а плывет, текут две солнечные капли среди моря лунных. Крупные, стремительно растут и накаляются. Кто же это может гнать в такую погоду, в этом обвале всего неба, в эпицентре светопреставления?

Есть, конечно, удивительные, штучные автомобили, в механическом паспорте которых в наличии все буквы из земных и марсианских алфавитов ABS, EBD, ESP и даже какие-нибудь ASR, но чтобы при всем этом вооружении не пошли колеса писать по дороге кривые бессвязные каракули из языка мертвых, обязано быть хоть какое-то подобие сцепления. Что-то должно оставаться от трения качения, а в дождь, в кромешный ливень, особенно здесь, на этом куске трассы, с пятном контакта резины и асфальта особенно плохо. Залитая водой, расхлябанная колея, которую годами проминают тяжеловесные фуры, дневные самосвалы с углем и ночные тралы с негабаритом, колеса превращает в крылья.

Удар словно под диафрагму, дыханье перехватывает, и на секунду возникает ощущенье невесомости руля, педалей, всей машины, аквапланирование, мгновение, когда между резиной и асфальтом подушка жидкости. Пузырь. Лягушка. И нужно не дышать, не шевелиться, чтобы прорезав, продавив эту темную ртуть момента, колеса встали, ткнулись в дорожное покрытие, ровно так же, как шли до этого, ни на йоту, ни на градус не отклонились, не ушли ни вправо, ни влево.