Сергей Солоух - Рассказы о животных

– По-русски, по-нашему, – заметил он, с легкой, ироничной рассудительностью, – нашим продажникам никак нельзя, Олег Геннадьевич.

– Эт почему?

– А разная весовая категория.

Все рассмеялись. Бой Пата с Паташоном, Тарапуньки со Штепселем окончательно принял вид глупейшей шутки. В реальной жизни решительно невозможной из-за своей комической, нечеловеческой нелепости.

Боря остался в дураках и, жалкий, лишь как всегда косил глазами, блинчики быстрых взглядов время от времени пускал поверх недружественной атмосферы, не поднимая головы, не шевелясь. Пытаясь только безуспешно вычислить, кто заложил его начальству в очередной раз.

А Полторак сиял, прямо смотрел на всех и сразу, всем своим масляным, каким-то непристойно подхалимским видом демонстрируя готовность целоваться с кем угодно. На брудершафт и просто по команде генерала. В знак вопросительный и восклицательный. Куда угодно. Но не потребовалось…

После планерки Боре пришлось еще раз теперь уже самому подняться к главбуху и после этого срочно уехать. К шести часам на праздничные общие посиделки к накрытому в клиентском отделе на первом этаже широкому столу он не вернулся.

И может быть от этого, оттого что Борю Гусакова унесла его нелегкая, вечная и неизменная, а Полторак слинял безо всякого принуждения, по своему обыкновению, ловко, как кубик сахара в стакане чая, просто исчез, распался, растворился, оставив только пошлый привкус, без контуров и цвета, сам Валенок остался. Прибился к компании системщиков, людей Потапова, и выпил с ними одну пачку белого испанского вина на шестерых, потом еще одну, а когда завели музыку и молодые люди кинулись скорее перехватывать бухгалтеров, не встал и не ушел. Вдруг повернулся к оставшемуся в уголочке Шейнису и задал вопрос под металлический грохот бумбокса, всем посторонним и ненужным заложивший уши:

– Скажите, Леня, я все хотел спросить… как вы в Сибири оказались? Ваш дед сюда приехал, отец…

– Прапрадед, – ответил Шейнис, не выражая удивления, не изменяя позы, лишь только повернув в сторону Валенка из своего темного угла большие черные зрачки. – Пра-пра не знаю, как даже называть. В семнадцатом веке, говорят. При Екатерине… Большое кладбище есть в Мариинске. Совершенно заброшенное… Ну и по деревням вокруг немало… Бен-Хаимы да Леи с Эльками…

Игорю показалось, что этот странный деревянный человечек с огромным носом и сухим, из одной вяленой кожи телом внезапно улыбнулся. Как будто обозрел с законной гордостью и Мариинск несчастный, и тощую его таежную округу.

– То есть за поколеньем поколенье люди рождались тут и умирали…

– Вроде того, – Шейнис кивнул и снова улыбнулся. Игорь не думал никогда, что он умеет так, тепло и хорошо. Этот не человек, а клещи для колки грецких орехов.

– Тогда скажите, скажите, отчего вы, коренной, сибирский, совершенно здешний, так ненавидите… ну я ведь, вижу… понимаю… – тут Валенок запнулся.

– Немцев? – пришел на помощь Шейнис.

– Да.

– Не знаю, – Леня пожал узкими детскими плечами, воздух кольнул острыми игрушечными косточками, – наверное, это генетическое, вдруг просыпается, само по себе, от фотографии какой-нибудь или письма. Вы знаете, у бабушки сестра уехала после Гражданской в Палестину. И после Отечественной им даже разрешали переписываться. Целая пачка конвертов сохранилась, перевязанная тесемочкой… Отец только все марки отклеил паром…

Письма. Отец. Сестра. Леи с Эльками. Как ее звали? Лия?

Какой-то дурацкий ком уперся Игорю в горло, он глядел на маленького сушено-вяленого Шейниса и, кажется, даже поверил, что сам он, Игорь, внушительный, округлый и большой снаружи, внутри, по сути, в принципе, такой же махонький, смешной и беззащитный червячок с головкой.

– Ну ведь, ведь, если разобраться… все это глупо, Леонид, не так ли… если подумать… ведь это же другие люди. Совсем другие. Не те, что уводили… Почему же мы…

– Нет, те! – вдруг с ненавистью выкрикнул, буквально проткнул слова сквозь музыку, через всеобщее веселье и бардак, внезапно вспыхнувший, в одно мгновенье в глаза и в нос весь обратившийся Шейнис. – Потому… потому что если… если кто-то что сделал раз, и два, и три, и тридцать три, то все… однажды он снова повторит… Вернется на круги своя, как алкоголик… Это не лечится… Это в крови… Как у животных…

И свет погас в голове Игоря.

«Бог ты мой, все собрал… мальчишка… и три, и тридцать три… пурга сплошная, чепуха… как у животных… алкоголики… нашелся, тоже мне, знаток… специалист…»

И вновь попросту неуклюжий посторонний маломерок сидел напротив Валенка. Био-приспособленье для поддержки и ремонта сетей передачи данных. В багровых пятнах нездорового румянца. Чужой, абсолютно чужой субъект нелепо вжался в уголок и пялился оттуда черными глазами.

– Вы думаете? – переспросил Игорь.

– Уверен, – отрезал Шейнис.

Домой Игорь шел пешком. Почти что два часа. Очень хотел, чтобы все вино выветрилось. И кажется, получилось.

До праздников, пока еще банки работали, Игорь заказал дочери допкарту к своей второй, незарплатной «визе». При всех теперешних заработках, у него не так уж часто бывали лишние деньги, да и просто Игоря раздражало попрошайничество молодой, работающей, двадцати уже семилетней женщины. А тут она сказала:

– Папа, ты знаешь, там, блин, конечно, пособие будет, разные льготы, но вдруг, в том смысле, что доучиваться, может быть, придется, даже наверняка, какие-нибудь профессиональные курсы…

И он подумал: «доучиваться», «курсы» – это ведь что-то свое, понятное, подразумевающее тетради, книги, а значит и валенковских бабочек с огненными быстрыми крыльями. Пусть совсем маленьких, водительские, фельдшерские, языковые, какие курсы-то там могут быть еще, не философские же, у Насти с Толей, но все-таки, пусть однодневки, мотыльки, ничтожные и жалкие, как моль слепая, но все-таки летающие, пусть миг, но, тем не менее, искра в ночи…

– Алла, ты знаешь, я заказал Насте допкарточку к своей, там рай, конечно, земной, и все такое, но вдруг понадобится им помочь, а с карточкой это мгновенно…

Алка кивнула. Насыпала в кофемолку коричневые зерна, похожие на мелкие копытца овечек или козочек из Лилипутии, и долго-долго молола. А потом, сделав из сказки пыль, повернулась к Игорю и, глядя на него с чудесной нежностью, совершенно преобразившей ее измятое, усталое лицо, сказала:

– Боже мой, какой ты у меня трогательно сентиментальный. Оставил все-таки ниточку. Ниточку-веревочку, не отвязал совсем и навсегда…

И только с ней смысл многого, если не всего на этом свете, стал ему понятен. При том, что было, было до нее однажды как будто тоже самое – туризм, поход, и даже имя не из святцев – Роза. Роза Галямова.