Карлос Оливейра - Современная португальская повесть

Принцессу убедили коварные доводы сестры («Бабушка, а бабушка! Почему эта злая женщина так поступила?» — «От зависти, внученька. Чтобы показать сестре, что люди могут быть счастливы только с теми, кто им ровня», — отвечала та с проницательностью старой крестьянки: в часы одиночества, на которое ее обрекала глухота и которое она проводила, бормоча молитвы и заклинания, она познала многое).

Перекрестившись, — слава тебе, господи, — она продолжала:

— И вот в ту ночь, когда они насладились любовью, сестра — Принцесса-Ящерица со страхом зажгла светильник, и кого же она увидела рядом с собой? Самого прекрасного юношу в мире, с прекрасным лицом, с миндалевидного разреза глазами, с волосами цвета яичного желтка и стройного, как изваяние. Словом, он был точно такой, каким должен быть принц. Как ты сама можешь догадаться, супруга повелителя мглы пришла в восторг и полюбила его, а ревнивая сестра преисполнилась зависти больше, чем когда бы то ни было. (Тон снова стал презрительным.) И вот тут-то произошло непредвиденное событие. Рука, державшая светильник, задрожала, и три капли (три — слышишь? Очень важно, что их было именно три), — так вот, три капли кипящего масла упали на лоб юноши, который тотчас проснулся с криком: «Проклятье! Ты снова наложила на меня чары!»

И принц на глазах у трех сестер — глазах, округлившихся от ужаса, — превратился в страшного ящера.

«Он, наверно, принял свое истинное обличье, которое на мгновенье преобразила любовь», — подумала тут Ты-никто, чувствуя Мы-я подле себя, на фантастическом ложе из мглы, которое их соединяло. Она поцеловала его, высветляя нежным сиянием черты его лица. Она не то где-то слышала, не то когда-то прочитала эти библейские стихи, — то было очень давно, в мире каминов и священных книг: «Губы возлюбленного моего — лилии — источают текучую мирру». У пугала таких губ не бывает. И таких черт лица. Таких правильных и холодных, словно выходивших у нее из-под пальцев, словно она вылепила их сама. Впрочем, она уже не помнила, каким был Мы-я. Без сомнения, он был прекрасен. И уж конечно, он был высок, строен и двигался, как атлетического сложения танцор. «Как бы хотелось увидеть его, а не только почувствовать». Но как это сделать? Где взять масляный светильник — светильник греков и римлян? Или жестяную коптилку — такую лампу зажигают в португальских деревнях? Или свечи, которыми пользовались Психеи XIX века? Или хотя бы электрическую лампу века XX?

— Тебе нетрудно будет увидеть меня тем способом, которым будут пользоваться Психеи двадцать первого века, — послышался мужественный голос Мы-я.

— Как? Ты проснулся?

— Я снова засну, не беспокойся: так бывает во всех историях об Амуре и Психее. И, как только ты почувствуешь, что я заснул, крепко закрой глаза, сосредоточься на самом сновидении, запылай изнутри, подними веки, и зрачки вспыхнут, как электрические лампы, изнутри питающиеся электричеством, и это будут два световых потока, которые окружат меня голубым сиянием. Тогда ты сможешь рассматривать меня, сколько тебе будет угодно, не боясь, что на меня упадут три злосчастные капли («три» — это очень важное число, как утверждала твоя деревенская бабушка), которые всегда расстраивали планы Амуров всех видов и во все времена. Ты прекрасно знаешь, что огонь любви порою всех нас делает уродливыми и отвратительными.

Они снова стали целоваться так пылко, что взлетели в неведомые небеса и замерли там в паренье, и вскоре Мы-я снова заснул, заснул счастливый, доверчиво и беззаботно наслаждаясь изумительным вкусом мглы. «Настало время применить метод двадцать первого века и превратить глаза в светильники», — решила тут Ты-никто. И она сжала веки тем же усилием воли, благодаря которому она научилась плавать в обезумевшей мгле — во мгле, растворявшей стены комнат, стены домов, кирпичи, камни, землю, воду, самый свет, — Ты-никто сомкнула веки. Узкий язычок пламени прожег ее изнутри от пят до макушки, она медленно подняла веки и со жгучей радостью увидела, что из глаз у нее бьют две струи зелено-голубого света, которые освещают прекрасное лицо Мы-я — ее товарища по убежищу, по мечте и борьбе. Какое божество могло бы сравниться с этим человеком, который был прекрасен обыкновенной земной красотой, — это верно, — но зато человеческой красотой во всем ее блеске, даже сверхчеловеческой красотой? Красотой, рожденной в опасностях нескончаемой битвы за то, чтобы из жалкой твари превратиться во властелина звезд и комет.

Она была его подругой, и какое ей было дело теперь до приступов неизбывного уныния, порождаемого искушением отказаться от борьбы и не раз одолевавшего ее прежде, когда она не понимала того, что происходит вокруг, не постигала глубоких причин, толкавших на борьбу ее же самое? «Но это совсем не бог, слышите?» — бросила вызов ночь, которая теперь уже не давила на нее своей тяжестью, подобно черной каменной плите. Нет, это человек-совершенство, без малейшего изъяна на теле, без какого бы то ни было недостатка, искажающего человеческую природу. И красота его отличалась таким царственным спокойствием, что ей захотелось плакать.

Но она старалась овладеть собою.

— Во время Посвящения я дала клятву никогда не плакать — ни из-за друзей, ни из-за врагов.

Но она не удержалась, и три слезинки — «именно три» — выкатились из ее глаз, поползли по щекам и упали (три роковые капли огненной воды) на лицо Мы-я, который пробудился и закричал спросонья:

— Ах, ты сняла с меня чары!

Чтобы не увидеть чудовища, Ты-никто немедленно погасила взгляд ледяными потоками, которые струились у нее в крови. И в это время она услышала другой голос — незнакомый, жирный, далекий и близкий:

— Отодвинься, жена! Разве ты не видишь, что гниешь все больше и больше? От тебя плохо пахнет!

И сеньор Ретрос проснулся, исходя отвращением и смертью, вставил в сердце будильник, чтобы ощущать какое-то биение в груди, и, неуклюже, с трудом поднявшись с постели, кое-как умылся и вышел, держась за мебель и за выщербленные стены.

С трудом он одолел лестницу с ее опасной крутизной и побрел по плитам тротуара, опираясь на трость, ибо ноги его, из которых высосал силу старик-время, отказывались двигаться, и тут он заметил, что стрелки на часах всех учреждений по-прежнему стоят, как им и положено. Куда же она уходила, эта восхитительная эпоха раз и навсегда утвержденного мира, в котором начальник отдела каждый день наклеивал на книгу записей прихода и ухода свою фотографию, где он всякий раз красовался в новом галстуке? И люди с непогрешимой точностью связывали часы, минуты и секунды, благодаря таинственной связи со звездами, луною и солнцем.