Карлос Оливейра - Современная португальская повесть

Тут взял слово самый здоровенный малый из всей компании: он был совершенно уверен, что уж он-то пробудит кафе, город, мир. Как приятно слушать самого себя, как приятно видеть в зеркале, висящем напротив, слова, вылетающие из твоих губ!

— Хотите знать, что сделал бы я, будь я диктатором в какой-нибудь нецивилизованной стране, где существовала бы смертная казнь? — начал он. — Я издал бы шифрованный закон, в основу которого легло бы следующее положение: если суд решит, что преступник заслуживает высшей меры наказания, судья, вместо того чтобы торжественно произнести приговор, стоя между двумя солдатами, салютующими своими старыми, ржавыми саблями, наоборот, объявит, что подсудимый оправдан.

— Оправдан? — воскликнул один из слушателей, заранее ужасаясь предвкушаемой развязке.

— Ну конечно, все это для виду, — продолжал собеседник с довольной улыбкой человека, воображающего лучшую жизнь. — Все это чистая комедия! Ибо в тот момент, когда зачитывается приговор, — а закон-то у нас шифрованный, — судья вынужден будет подмигнуть публике. А публика, увидев это подмигивание достопочтенного судьи, мгновенно понимает все. И тут начнется давка: для того, чтобы еще больше накалить гуманную атмосферу в зале суда, все бросятся обнимать преступника и поздравлять его с тем, что тот избежал электрического стула, газовой камеры или гильотины. Понятно?

Дым и гомон кафе делали мир совершенно безнадежно алогичным и пустым.

— Понятно, понятно. Ну а дальше что?

— А дальше, перед тем как выйти на волю, ложно оправданный должен будет выполнить кое-какие формальности в кабинете судьи, который, согласно этому тайному закону, вынужден будет, легонько похлопав того по плечу, осведомиться о его здоровье: «Что это с вами? Вы так бледны! У вас голова разболелась? Ну, это вполне естественно». — «Да, голова у меня здорово разболелась. Но это пустяки. Это скоро пройдет». Судья, однако, будет настойчиво ласков, согласно статье номер семь, а сам в это время мысленно будет составлять акт и подбирать нужные печати для свидетельства о смерти. «Ну конечно, пройдет! Но на всякий случай надо бы вызвать врача, как вы думаете?» — «Думаю, что да». И вот сейчас же приходит пунктуальнейший врач (иначе говоря — палач) с изящным чемоданчиком — это чтобы сойти за врача. Он тщательно исследует оправданного, просит его показать язык, щупает ему пульс и наконец прописывает ему аспирин. «Смотрите-ка: по чистой случайности я захватил с собой таблеточку. Принесите мне стакан воды». Незадачливый «счастливчик», полностью возродившийся к новой жизни, в восторге от того, что живет среди ангелов в тогах, довольный тем, что вышел сухим из воды, схватит таблетку и, без колебаний, с улыбкой на устах, спокойно проглотит растворенный в подслащенной воде яд, с помощью коего приговор приводится в исполнение.

Поднялся общий хохот, а между тем тот, кто в этом кафе вел счет различным фантазиям, приходившим в голову его посетителям, потягивался и брюзжал:

— Ох, как скучно быть жестоким! Или добрым! Или злым! Или самым плохим! Какая скука!

А между тем за соседним столиком сеньор Ретрос уже целую вечность — вечность без времени — слышал звуки какой-то скрипки, сам не зная, откуда они доносятся, — эта скрипка будила мертвых детей. Одна из них была изнасилованная девочка — горбатенькая, чтобы сеньор Ретрос не так мучился.

После вскрытия тело Леокадии, или, вернее, Жулии да Силва, при жизни — учительницы начальной школы, передали родным, — так сообщали газеты. Тело отнесли в лачугу, где жила ее мать, бывшая поденщица, которая состарилась еще в молодости — как будто для того, чтобы дольше ждать утешения, приносимого смертью, и теперь жила милостыней и прокисшей едой, что уделяли ей семьи среднего достатка, на которых она работала в прежние годы, казалось, состоявшие из закопченных дочерна кастрюль, раковин, мусора и ночных горшков с нечистотами. Закутавшись в черное покрывало, ниспадавшее до самого пояса, она прижалась головой к сосновому гробу и время от времени гладила его сморщенными пальцами то нежно, то яростно. Она оплакивала свою несчастную судьбу:

— Бедная я, несчастная! Никогда уж мне не увидеть больше мою Жулию! Кровинушка моя, свет очей моих, горюшко мое! Никогда, никогда больше я тебя не увижу!

Соседи и соседки сидели на корточках на полу, изъеденном червоточиной. Некоторые из них зажгли свечи, вставленные в подсвечники из черной глины, и расставили их, согласно какому-то неизвестному ритуалу, вокруг гроба.

Одна старуха в шлепанцах и в черном платке жгла в большой глиняной миске волшебный розмарин и вслушивалась в шелестящий шепот молитв и псалмов, которые сгущали тишину, притаившуюся в гробу.

— Никогда больше не придешь ты к своей матери! Никогда ты меня не утешишь, не скажешь, что жизнь еще улыбнется мне, что меня поцелуют мои внуки. А я уже такая старенькая, что не видать мне иной судьбы. Старая рухлядь — вот кто я такая! И судьбой этой я сыта по горло. И работой сыта по горло. Отчего ты умерла, доченька? Тебя убили? Ответь мне: убили тебя? Убили?

Но ничей голос не донесся сквозь сосновые доски, обитые мрачной фиолетовой материей.

— Ответь мне, доченька! Тебя убили?

Внезапно дверь заскрипела, и в каморку со спертым воздухом, пропитанную слезами призрачных плакальщиц, лившимися из глаз на стены, вошла высокая женщина в черной блузе, с гребнем в форме ущербной луны в волосах, и страшно, пронзительно закричала так, словно настал конец света:

— Здесь забыли бога!

Некоторые старушки, охваченные ужасом, опустились на колени. Заученные слова молитв, которые читаются хором, выделялись четко и яростно:

— Отче наш, иже еси на небесех…

— Богородице, Дево, радуйся…

— С нами бог…

— Пресвятая Богородица, спаси нас!

— Здесь забыли бога! — снова надрывно закричала старуха, гневными глазами которой глядела мертвая религия. — И эта женщина отправится в ад!

Она показала на гроб. Вокруг гроба подавленные соседки растворялись в дыму стонущего ужаса.

— Богородице, Дево, радуйся…

— …Иже еси на небесех…

— Хлеб наш насущный даждь нам днесь…

И старушки были довольны, что повторяют волшебные слова, что жгут розмарин, — мертвая латынь, траурные огни, — и ныли их колени, натертые на ступенях дворцовых лестниц, которые мыли они, поденщицы, сметающие паутину с небесных звезд.

Одна только мать Леокадии, казалось, не испугалась голоса подбоченившейся Обвинительницы. И глаза ее, покрасневшие от слез, которыми она оплакивала свою дочь — поверженное знамя, — все ласкала гроб, и она все говорила с дочерью, и в словах ее смешивались пот, глиняная пыль и гордость тех, кто создал планету своими руками, иссохшими, как у скелетов, и соприкасавшимися в глубинах рудников.