Стефано Бенни - Девушка в тюрбане

А вдалеке, над соснами, дубами, холмами, мысами, утесами, длинное лезвие моря разрасталось уже несколько дней.

Я собрал книги и записи — написал я мало, только отдельные главы, — запер дом и спустился на побережье.

Сара и Капитан не вернутся в город вдвоем. Их дом наверху был продан, и больше я их не встречал.

Море все подымается. Теперь оно почти достигает высоты маяков. Отблеск от них этой ночью едва виден: сноп зеленого света с большого маяка разглядеть нелегко, а красный свет с маленького и вовсе неразличим. Над портом господствует мрак волн.

Меньше двух часов назад бледному солнцу из-под продолговатых свинцовых туч все же удавалось протянуть по открытому морю до самого мола полосу света, которая дальше сжималась и разрезала надвое по диагонали бассейн пустынного порта. Эта полоса света была яркая и золотистая, но временами, когда тучи закрывали верхний край солнечного диска, она становилась стального цвета, поблекшие остатки золота были только по ее неровным, размытым краям; если же солнечный круг заволакивало сильнее, полоса света из ослепительной делалась тусклой, цвета глициний, пыли, снега, цвета, еще невиданного на море.

Чайки, обычно летавшие стаями над самыми высокими соснами и засохшими агавами, в этот вечер летали над самой водой, и каждая кружила поодиночке, не спускаясь за рыбой; их было множество, и у всех нижняя, более светлая сторона крыльев сверкала в пепельно-сером воздухе.

Будет ли море вздыматься еще выше? Поглотит ли порт и маяки? Надвинется ли на меня?

Этой осенью волны бывали длинными, как горизонт, кверху они заострялись, и гребень делался прозрачным, как дутое стекло. Волны перепрыгивали скалы, бились о волнорезы и обрушивались на пляжи.

Быть может, оно будет вздыматься еще выше — когда море кажется притихшим, это означает, что оно готовится к более мощным ударам.

Осень. Праздник Самайна не наступил для меня. Не было видений, не было возрождения. Здесь, за двумя столами — один у окна, выходящего на восток, другой у окна, выходящего на запад, — я вспоминал лес и глядел на море. Неужели никогда не будет у меня смиренной и неодолимой силы того, кто призывает и прекращает дождь, кто приносит жертвы богам? Что я сделаю, если море надвинется на меня?

Я хотел написать книгу легенд о море, о лесах, о богах, о чудесах. Передо мной лежат заметки, планы, отдельные главы. Страницы. Да посетит их сострадательный юноша-бог, творец лазурных чудес; в то время как все умирает и ничто не возрождается, пусть он допишет эту книгу, которую я лишь начал.

Гости поднялись, оставив на столе карты и запотевшие пустые бокалы: пришло время откланяться, и маэстро с блестящими от вина глазами проводил их к двери.

— До завтра. Обязательно приходите, Карл! Ссылки на занятость не принимаются.

На прощание дружно и весело посмеялись; четверо приятелей навещали маэстро каждый вечер и час с лишним, потягивая вино, играли в карты, не спеша, с чувством и толком, по обыкновению людей праздных.

Дверь за гостями закрылась, маэстро вернулся в тишину большой и чужой ему залы и утомленно опустился в кресло. Какое-то время он переводил дыхание после долгой беседы с друзьями; ему все труднее становилось поддерживать оживление, веселые разговоры, скрывать свою глухую тоску. Его мучил страх. С напряженным вниманием вслушивался он в хрупкое равновесие своего организма, казалось, зловещая враждебная сила вот-вот нанесет ему неотвратимый удар и над ним сомкнется пучина тягостного недуга.

Темнело, мало-помалу надвигались сумерки, но канделябров не приносили, большие окна смотрели в парк, выглядевший в этот пасмурный день мрачновато. Он подумал, что его скромный венский домик, выходящий на улицу, в тысячу раз милее; огромный парк аристократической виллы, гостем которой он был, нравился ему, но беспокоило, что в первые же дни на него здесь напало таинственное дурное предчувствие. Тревожило приглашение, странное само по себе: гостеприимство изысканно, слов нет, но на виллу хозяев до сих пор не допустили. В его полном распоряжении великолепный охотничий домик-павильон в глубине парка — два этажа просторных, прохладных комнат с непомерно большими окнами, с низкими потолками, стен словно бы и нет, здание похоже на прозрачный, не защищенный от любопытных взглядов кристалл, однако никто с виллы рядом не показывался. Даже слуги.

Но ведь маэстро предупредили, что здесь ему будет великодушно дарован полный покой, он наконец-то сможет, ничем не отвлекаясь, сочинять музыку. Четверо друзей навещали его под вечер, считая, что к этому часу он заканчивает повседневный труд, даже Констанца не поехала с ним из опасения, что ее суматошность и взбалмошность будут нарушать размеренный ритм работы мужа — пусть музыка без помех рождается в его воображении и перетекает на клавиатуру. Новенький соблазнительный клавесин сиял в светлом углу залы между окнами первого этажа, за ними густо зеленел парк; ряды жемчужно-белых и черных клавиш напоминали, что ему предоставлена аристократическая привилегия — желанный покой, давняя мечта. Годами ему приходилось работать наспех, приспосабливаясь к будничной суете, несправедливость возмущала его, и, когда хватало мужества, он иронически улыбался, когда бывало нестерпимо горько — плакал.

В тяжелые годы ранней юности его терзало ощущение, что у него нет будущего, он сопротивлялся этому испуганно, беспокойно и тревожно. Едва минуло отрочество, он стал давать частные уроки фройляйн Розе К. и, проходя изо дня в день по одной и той же улице, все больше уверялся, что судьба посылает ему скрытое предостережение, облеченное в форму необычного случая. На обочине дороги, в траве, он заметил как-то дохлого пса, раздавленного каретой и отброшенного в сторону, — никому в голову не пришло закопать его. Проходя мимо, юноша с чувством глубокого сострадания рассмотрел животное: рыжая шкура не пострадала, на заостренной морде, более светлой, чем шкура, щерилась пасть, приподнятая верхняя губа обнажала ряд белых зубов. Только шея вывернута неестественно, под прямым углом к спине, в этом месте, видимо, пса и переехали колеса, сдох он явно не сразу.

В первый раз маэстро заметил его в лучезарный полдень; прошел второй, третий, четвертый, пятый день — он валялся все там же. В дождь останки обдавало грязью, потом солнце бесцельно и упорно высушивало их. Неумолимое течение времени над неподвижным, беззащитным трупом животного представлялось юноше зловещим, но знакомым. В минуты черной меланхолии он видел в собаке воплощение своей бездеятельности.