Поль Фурнель - Маленькие девочки дышат тем же воздухом, что и мы

Вратарь отреагировал с крохотным опозданием, и я видел — могу поклясться — как он закрыл глаза. Инстинктивно разжался и ладонями отбил мяч за перекладину. Чудо! Бэнкс и удар головой Пеле на матче 1970 года в Мексике: это было невозможно, и он это сделал.

Я тут же посмотрел на своего девятого номера и увидел в его взгляде что-то мрачное. В пылу я не сумел определить: ступор это был или гнев. Его плечи опустились, он остановился. Стадион ревел от счастья: они, в Марселе, умеют выражать радость.

Возвращаясь назад, я хлопнул его по заднице: мол, всякое бывает. Он махнул рукой, ясно показывая, что мой пас был просто подарок, и загубить такой подарок с его стороны было настоящим преступлением. Преступлением, учитывая, что он забил два гола в финале олимпийских игр, шесть — в европейских кубках и сыграл двадцать два матча в составе сборной Франции.

Я рассчитывал на его реванш, на какой-то толчок, который заставляет бежать в два раза быстрее и бить в четыре раза сильнее: через шесть минут он промахнулся, пробивая пенальти. В начале второго тайма, на семьдесят второй минуте, он просто промазал, не забив явный гол, а на восемьдесят пятой минуте получил желтую карточку за то, что посадил на траву защитника, который проявил верх бестактности, обогнав его во время атаки.

Как в воду опущенный в душевой, совершенно безучастный в массажной, он без конца повторял: «Бога нет, Бога нет». Мысленное накручивание — это еще хуже, чем растяжение связок. Я пробовал ему объяснить, что бывают такие дни, когда перед воротами соперника стоит стекло, и с этим ничего нельзя поделать.

«Бога нет».

Правда до этого все стекла обычно разбивались.

«Бога нет».

В аэропорту хозяин бистро, который так и сиял от счастья — как же, 4:0 в пользу Марселя! — бросил ему в шутку: «Хе! Если Бога нет, то кто же тогда посолил море?», — и отвернулся к своим бутылкам, повторяя самому себе свой перл: «Кто посолил море?»...

Во вторник — девятый номер не пришел на тренировку. В среду — пришел, хромая. Его левое колено плохо сгибалось, правую ногу сводило, икры размякли, а между ребрами он чувствовал такую боль, что не мог дышать. Запах массажного крема в раздевалке вызывал у него тошноту, а вид спортивных футболок и трусов — отвращение. От шарканья железных шипов по цементному полу у него сводило челюсть. Он не играл ни в пятницу вечером, ни во вторник. За неделю я ужинал с ним четыре раза.

Когда он вернулся на поле, я тут же почувствовал, что он не тянет. Он заигрывался. Он мчался за всеми мячами, которые подавали сзади. Он семенил, бежал повсюду, но никуда не успевал. Я даже не знал, что с ним делать.

Я пытался его приободрить: я подгонял его пинками в зад, я его обкладывал, я на него кричал каждый раз, когда он терял мяч. Он ничего не понимал и удивлялся, почему это я вдруг стал таким суровым. Как будто в жизни было так важно забивать голы. Вне поля он был молчаливым, беспокойным, не в себе, и, казалось, ворошил в голове целую кучу мрачных мыслей.

Через неделю, принимая команду «Пари-Сен-Жермен», мы оказались в ситуации, когда можно было сделать нашу классическую двойку. Великолепная ситуация и никаких сюрпризов. Я передал ему мяч — не пас, а конфетка! — но вместо того, чтобы посмотреть на гол, я повернул голову, чтобы посмотреть на него, и я понял. В тот миг, когда он собирался ударить, в его глазах я прочитал немой и страшный вопрос, который футболист никогда не должен себе задавать: «Кто посолил море?». Когда футболист бьет по воротам, думать уже слишком поздно; все должно быть готово, он должен слиться с мячом, превратиться в одну напряженную мышцу. Особенно если он девятый номер.

Он не попал.

В следующую среду на его месте играл центральный нападающий из третьего состава (который забил три мяча, хотя мне не удалось дать ему ни одного хорошего паса), а он, он оставался за воротами на подаче мячей. В субботу его не было даже на скамье запасных, и после на стадионе его больше никто никогда не видел.

После взвешивания у него оставалось ровно двадцать семь часов, чтобы стать убийцей. Он был прирожденным спортсменом, одним из тех, кто приходит в зал каждый день, умеет как следует попотеть и никогда не увиливает ни от скакалки, ни от мешка с песком.

За три недели господин Жан сделал из него настоящего бойца. Это был мощный средний вес, высокий, с прекрасной длинной рукой, энергичными ногами: грация, элегантность, сильнейший правый панч и тот смертельный хук слева, который уложил по очереди драчунов из Шевильи, боксеров-любителей департамента, затем всего района Иль-де-Франс и без труда привел его в профессиональный спорт. Профессионал, который готовился к своему тринадцатому бою и которому оставалось двадцать семь часов на то, чтобы стать убийцей.

Ночь была короткой, она прерывалась кошмарами, прямыми ударами правой, чьи траектории заканчивались в подушке, кровавыми апперкотами, от которых ему удавалось уходить только вжимаясь головой в спинку кровати.

Он встал с такой ужасной болью в шее, что ему пришлось принять две таблетки аспирина. Но тренер объяснил ему, что после таких напряженных ночей он всегда бывает в наилучшей форме.

Он замотал шею махровым полотенцем и отправился в парк размяться: бег трусцой, разминка, разогрев, бой с тенью между деревьев. Он начал думать о своем противнике: двадцать боев, двенадцать побед до конца встречи, молотобоец. Он видел одну из его встреч, записанных на видеокассете. Следовало пробить его защиту снизу и тут же расквасить ему зубную дугу справа, которая была его слабым местом. Он провел воображаемый прямой удар в грудь, за которым последовал хук слева в область виска.

Накануне, на взвешивании, он пожал ему руку, и от детской игры в ну-ка-сдави-мне-пальцы-чтобы-напугать у него осталось явное ощущение того, что он выиграл первый, психологический раунд.

Он хотел провести очень красивый бой и выиграть его.

После душа он попал в руки клубного софролога. Тот его расслабил и погрузил в состояние отупения, с которым боксер уже научился не бороться. Затем специалист принялся его мягко убеждать в том, что он самый сильный, что этот матч очень важный, что к нему следует подойти спокойно, что его противник всего лишь тупая машина, которую следует проучить, что его удар левой настоящие молот и наковальня в одном флаконе, что его удар правой безжалостен, что он просто обязан победить, победить, победить, опять победить и еще раз победить.

После этой накачки его ждал просчитанный и легкоперевариваемый обед, во время которого, не переставая жевать, он смог оценить внутренне пройденный путь. Он уже был запрограммирован на бой. Он уже не отвечал на вопросы и не видел ничего вокруг себя. Оставшись в одиночестве, он погрузился в короткую и интенсивную сиесту, затем вернулся в зал для последней корректировки.