Раймон Кено - С ними по-хорошему нельзя

— Ты такой же придурковатый, как и Король Англии, — прошептала Герти.

Каллинен подумал, что так оно и есть: с одной стороны, он был невысокого мнения о британском монархе, а с другой — считал чудовищной провинностью и явной глупостью держать в своих объятиях англичанку — причину всех несчастий его нации и этого чертового мятежа-восстания. Без нее все в этом маленьком почтовом отделении было бы так просто. Стреляли бы по британцам, пиф-паф, шагали бы прямиком к славе и к «Гиннесу» или же в противном случае — к героической смерти, и вот на тебе, эта дурочка, дуреха, дурища, бестолочь, паразитка, мымра заперлась в уборной в самый важный и трагический момент и попала к ним в руки — по-другому и не скажешь, — и оказалась для них, инсургентов, обузой моральной, физически невыносимой и, может, даже шпикулятивной [10].

Конечно же, он ощущал в себе и вздрагивания, и содрогания, и сутеподергивания, которые напоминали о его человеческой природе, слабой, плотской, греховной, но думать о долге и корректности, предписанных Маккормаком, он не переставал.

Тем временем Герти изучала пуп ирландца. Сопоставляя чужие обсуждения живых торсов со своими личными впечатлениями от рассмотренных статуй, девушка не без оснований считала, что эта часть человеческого тела одинакова как у женщин, так и у мужчин. Однако была не совсем в этом уверена; будучи влюбленной в свой собственный пупок и получая большое удовольствие от процесса засовывания в него мизинца и ковыряния последним, Герти расценивала подобное, исключительно приятное, занятие делом сугубо женским. Допуская наличие идентичного органа у мужчин, она сомневалась, впрочем, довольно неотчетливо, что он может быть таким же глубоким и нежным.

Герти была просто очарована; оказалось, что щекотать пупок Каллинена так же приятно, как и свой собственный. Сам же Каллинен, будучи холостяком, не слишком хорошо разбирался в прелестях, предваряющих окончательный акт; ему доводилось иметь дело разве что с толстухами да стряпухами, которых он заваливал на сеновалах или же раскатывал на кабацких, еще не отмытых от всевозможных жиров столах. Посему он тяжело переносил затяжную девичью ласку и даже замысливал ответить на нее отнюдь не приличествующим в данной ситуации отказом. Но каким образом ответить, вопрошал он себя, находясь на волоске от... Он почувствовал угрызение совести, подумав о предпоследнем препятствии: социальном статусе его Ифигении [*], затем о последнем: ее девственности. Но, предположив, что сия непорочность может оказаться всего лишь предположительной, он отбросил все сомнения и отдался безудержной половой деятельности, искусно подогреваемой провокациями юной почтовички.

— Приготовиться к повороту! Травить справа! Задраить иллюминаторы! Замаскировать ют! Свернуть бом-брамсель!

Отдав последние команды, Картрайт спустился в кают-компанию, где Тэдди Маунткэттен и второй помощник меланхолически потягивали уиски. Сурово осуждая республиканский мятеж с кельтским уклоном, капитан тем не менее и безоговорочно предпочел бы сражаться с немцами в открытом море, чем бомбить гражданские дублинские постройки, каковые являлись, как ни крути, составной частью Британской империи.

— Hello! — выдал Картрайт.

— Hello! — выдал Маунткэттен.

Картрайт налил себе очень много уиски. Добавил очень мало содовой. Взглянул на свет через прозрачное стекло, проследил мутным взглядом за пузырьками углекислого газа, которые...

Усомнившись в химической природе этих пузырьков, он обратился за информацией к Маунткэттену:

— Углекислый газ? — И указал взглядом на воздушные шарики, поднимающиеся со дна стакана на поверхность жидкости.

— Yes, — ответил Маунткэттен, который пришел в Navy Royale [11]из Оксфордского университета.

После получасового молчания Маунткэттен возобновил разговор:

— Это не работа.

Три четверти часа спустя Картрайт спросил:

— Что именно?

Поразмыслив какое-то время, Маунткэттен добавил:

— Негодяи они, разумеется, эти ирландские республиканцы! И все же я бы лучше бомбил фрицев!

Маунткэттен имел определенную склонность к болтовне, но тем не менее умел себя сдерживать; на этом он прервал свои рассуждения и дисциплинированно, то есть не проявляя эмоций, закурил трубку.

Картрайт, опорожнив емкость, погрузился в размышления о своей милой невесте Герти Гердл, барышне из почтового отделения на набережной Иден, город Дублин.

Каллинен тоже размышлял о своей невесте. На какое-то мгновение ему даже померещились, всего в нескольких сантиметрах, искрящиеся глаза и худенькое личико Мод, официантки из Шелбурна. Если все будет хорошо, то есть в Дублине будет установлена независимая национальная Республика, тогда осенью он женится. На настоящей ирландке, славной и пригожей малышке Мод.

Но все эти мысли не мешали Каллинену совершать ужасное преступление. Впрочем, они приходили слишком поздно, эти мысли — идеал суженой верности. Слишком поздно. Слишком поздно. Британская девственница, распластанная на столе — болтающиеся ноги и задранные юбки, — охныкивала утраченную непорочность, чему Каллинен искренне удивлялся, поскольку находил, что, в общем-то, сама напросилась. А может быть, она хныкала потому, что ей было больно, хотя он старался делать это как можно безболезненнее. Сделав свое нехорошее дело, он на несколько секунд замер. Его руки продолжали исследовать тело девушки; ему показалось странным то, что под платьем почти ничего не было, а некоторые детали его даже поразили. Например, она не носила ни панталон, ни нижнего белья, ни кружев с ирландскими стежками. Единственная благовоспитанная девушка в Дублине, которая до такой степени презирала многоярусное дезабилье и прочие осложнения. Может быть, подумал Каллинен, это какая-то новая мода, занесенная из Парижа или Лондона.

Его сконфузило до невозможности. В паху припекало. Он дернулся раза три-четыре, и внезапно все закончилось.

Ощущая неловкость, он высвободился. Почесал кончик носа. Вынул свой большой зеленый платок, украшенный по краям ирландскими арфами, и утерся. Он подумал, что с его стороны было бы вежливо оказать такую же услугу девушке. Герти уже не плакала и не шевелилась. Она чуть вздрогнула, когда он начал ее осторожно промокать. Затем он убрал платок в карман и застегнулся. Забрал винтовку, оставленную в углу, и на цыпочках вышел.

Герти не плакала и не шевелилась. Ее ноги молочно белели в тусклых лучах восходящего солнца.

— Среди нас нашлось двое мерзавцев, — произнес Маккормак.

Каллинен огляделся.

— Что за двое мерзавцев? — спросил он. — Двое?