Меша Селимович - Дервиш и смерть

Я стал походить на лунатика.

Глубоко за полночь я сидел неподвижно, две свечи горели в двух углах комнаты, чтоб прогнать тьму. Притаившийся, стихший, как окружающая меня ночь, как мир в ночи, я смотрел в черное стекло окна, которое отделяло меня от тьмы, в серые стены, которые отделяли меня от всего, не осмеливаясь перевести взгляд, как если бы стены разомкнулись из-за одного-единственного мгновения, когда я буду невнимателен. Не вставая, не вылезая из угла, где я сидел, чтоб видеть всю комнату, я слушал, как льет дождь, и приглушенно гремит деревянный желоб, и голуби, воркуя, стучат своими лапками, дремливо переговариваясь, и все эти тихие однообразные голоса становились частью ночи, которая не кончалась, и мира, который лишился жизни.

Я не искал больше причин, целого, непрерываемых токов.

В конце всего, что я пытался определить, соединить, ограничить смыслом, стояла длинная черная ночь и воды, что непрерывно росли.

И мучительным знамением оставался мальчик с равнины.

Позже я разыскал его и устроил в медресе и в текию. Мы едва узнали друг друга, потому что души наши переменились.

Бабушка его умерла, он был один на целом свете. Пастух в селе, где его бросили, сирота, мать которого погибла во время военных действий, оставив ему на память свои сомнительные заслуги. И черный груз на душе.

Он напоминал цветок осоки, перенесенный в горы, кузнечика, которому ребятишки оборвали крылья. Это был ребенок, которого люди лишили беззаботности. Все принадлежало ему — и лицо, и тело, и голос, но это был не он.

Я никогда не забуду, как он сидел напротив меня на камне, угасший, безмолвный, далекий, без следа той птичьей радости, которую излучал прежде, лишенный даже печали, чего бы то ни было, сломленный. Ты будешь со мной, я буду заботиться о тебе, ты пойдешь в школу, говорил я, но мне хотелось крикнуть: улыбнись, беги за бабочкой, заговори о голубе, что хранит твой сон. Но он ни о чем больше не говорил.

Сейчас, когда шел дождь, когда меня со всех сторон окружала пустота, падая в бездну, я искал спасения в воспоминаниях о детстве, в книгах, в видениях прошлого, а он тихо входил в мою комнату, иногда я заставал его у дверей, и тогда мне вдруг начинало казаться, будто тишина стала иной.

Он молча становился к стене.

— Садись, мулла Юсуф.

— Все равно.

— Чего ты хочешь?

— Тебе ничего не надо переписать?

— Нет.

Он оставался еще какое-то время, мы не знали, о чем говорить — и ему и мне было тягостно,— и потом уходил без единого слова.

Мне трудно сказать, что встало между нами, какие связи еще соединяли нас, а какие страдания разделяли. Когда-то я любил его и он меня также, теперь мы безжизненно глядели друг на друга. Нас связывала равнина до той беды, радость, что, подобно солнечному свету, озаряла ту пору. И в то же время мы непрерывно напоминали друг другу, что радость не может продолжаться долго.

Он никогда не заговаривал о своем детстве, о равнине, о хане, но, когда он смотрел на меня, мне всегда казалось, что в его глазах я вижу воспоминание о смерти матери. Словно бы я стал неотделим от этого его самого страшного воспоминания. Возможно, он уже позабыл, как все было, и меня тоже считал виновником, ведь я был как остальные. Однажды я попытался объяснить ему, но он испуганно прервал меня:

— Знаю.

Он никому не позволял входить в заветные пределы, нарушать мрачный порядок, который он сам установил в душе. Мы все больше отдалялись, тая свое огорчение, он — вследствие своих подозрений, озлобленности, несчастья, я — из-за его неблагодарности.

Хасан помирился с отцом и шутливо рассказывал, что, дескать, он приобрел опекуна, свекровь и избалованного ребенка в одном лице, однако излучал радость. Он договорился с отцом отдать в вакуф [39] Вакуф ( араб. ) — недвижимость, переданная мусульманскому духовенству в благотворительных или просветительных целях. его и свою часть имущества для спасения души и доброго дела, на благо бедняков и бездомных, он целыми днями бегал, заканчивал переговоры по этому делу, получал судебные решения, искал подходящего человека на должность мутевели [40] Мутевели ( араб. ) — управляющий вакуфом. , честного, умного и разбитного, если такие бывают, говорил он со смехом. Я не знал, что его больше радовало: то, что помирился с отцом, или то, что зять, Айни-эфенди, лишился столь лакомого куска.

— Если у него теперь сердце не разорвется,— весело говорил он,— значит, оно из камня.

Он приобрел Коран, который переписывал мулла Юсуф, чтоб сделать подарок отцу. Юсуф отказывался принять деньги, но доводы Хасана звучали веско:

— Два года труда на ветер не бросают.

— Зачем мне деньги?

— Отдай их тому, кому они нужны.

И удивлялся, рассматривая Коран:

— Он же художник, шейх Ахмед, а ты молчишь и прячешь его, боишься, как бы у тебя его не отняли. Он напоминает мне знаменитого Муберида [41] Муберид — известный на Востоке художник средневековья. . А может, у него даже лучше. Более страстно, более искренне. Ты слыхал о Мубериде, мулла Юсуф?

— Нет.

— Талант принес ему славу и богатство. У тебя талант не меньше, а в нашем городке о тебе никто не знает. Даже те, кто бывает в текии. Наши таланты уходят в Стамбул или Мисир [42] Мисир — Египет. , и другие воздают им славу. Мы их не знаем, нас это не касается или же мы сами не верим в себя.

— Какая здесь может быть слава,— сказал я, отклоняя упрек.— Я хотел отправить его в Стамбул, но он не согласился.

Юноша смутился, как и в первый раз. Только уже без примеси страха.

— Я делаю это для себя,— тихо произнес он.— Я даже не думал о том, обладает ли это ценностью.

— Если ты говоришь это искренне, мы можем только преклоняться перед тобой,— засмеялся Хасан.

Юноша ушел, смущенный похвалами.

— Не перевелись еще на свете застенчивые и чувствительные люди, друг мой. Разве это не удивительно? — сказал Хасан, глядя ему вслед.

— Они всегда будут.

— Слава богу. Слишком многие из нас не знают, что это такое. А этих следовало бы беречь на развод. Кажется, он мало тебя интересует,— добавил он неожиданно.

— Молчаливый он, замкнутый.

— Застенчивый, молчаливый, замкнутый. Да поможет ему аллах.

— Почему?

— Странным делом занимаетесь вы, дервиши. Вы продаете слова, которые люди покупают из страха или по привычке. Он не хочет или не умеет продавать слова. Не умеет продавать и молчание. И талант. И его не интересует успех. Что же его тогда интересует?

Невозможно, трудно остановить его, когда кто-нибудь привлечет его внимание. Часто это бывает без причины или по причине, которая важна только для него.

— Почему ты расспрашиваешь о нем?

— Я не расспрашиваю. Мы просто разговариваем.