Меша Селимович - Дервиш и смерть

— Ты обладаешь странной способностью угадывать несчастных.

— Разве он несчастный?

Я рассказал ему все, что знал сам, или почти все, рассказал о равнине, о мальчугане, о его матери и, пока рассказывал, все отчетливее понимал, что этот юноша — жертва. Как и я. И я не знал, чьи страдания больше, его они поразили в начале жизни, меня — в конце. Я не сказал этого, чувствуя, что сильнее и сильнее переживаю это несчастье: я удваивал его, имея в виду и себя самого.

Хасан слушал, глядя в сторону, и не прерывал меня, взволнованность не помешала ему уловить суть.

— Кажется, ты только сейчас его понял. Надо было ему помочь.

— Он не принимает ничьей помощи, никого не подпускает к себе, никому не доверяет.

— Он доверился бы любви. Он был ребенком.

— Я любил его. И я привел его сюда.

— Я не виню тебя. Все мы такие. Мы прячем любовь и тем душим ее. Мне жаль вас обоих.

Я понимал, что он имел в виду: он мог бы заменить мне брата. Но брата никто мне не мог заменить.

Я не помог Юсуфу! А кто помог мне?

Я говорил о себе, назвав только его имя. Укрывшись за ним, я отодвинул себя. Потому ли, что Юсуф молод? Или потому, что во мне есть гордость и сила? Сильных не жалеют.

— А теперь? Как теперь? Вы оба молчите?

— В несчастье люди всегда очень чувствительны. Мы могли бы причинить друг другу боль.

Не было смысла говорить о том, что трудно объяснить, о том, что я люблю память о равнине, но ненавижу его холодную отчужденность и хмурое молчание, убивающее надежду. Я упростил эту сложную ситуацию, сказав полуправду, что, хотя мы отошли друг от друга, связь между нами все же сильна, ведь нелегко уходить от того, кому ты помог и о чем хранишь доброе воспоминание. Мы с Юсуфом словно близкие родственники, и недоразумения между нами родственные, они всегда недалеки от любви.

— Ненависть тоже недалека от любви,— улыбнулся Хасан.

Я не удивился. Слишком долго он был серьезным. Я ответил шуткой:

— До этого мы еще не дошли.

С тех пор они стали встречаться чаще. Хасан приходил в текию или звал его к себе домой. Они вместе ходили по делам Хасана, составляли договоры и занимались подсчетами, гуляли в сумерках вдоль реки. Мулла Юсуф менялся на глазах: подобно туману, его окутывало обаяние Хасана. На лице его по-прежнему оставалось выражение потерянности, которое выделяло его среди людей, но он не был больше таким подавленным и унылым, как прежде. Словно бы возрождался тот далекий мальчуган, возрождался медленно, словно пока прикрытый тенью.

Он беспокоился, если Хасана не было, восторженно смотрел на него, когда тот появлялся, радовался его бодрости и дружескому участию, не уходил, как бывало, когда Хасан и я начинали беседу, оставался с нами, почти позабыв о необходимой осмотрительности, пользуясь правом, которое ему давала новая дружба. Хасана тоже радовала безмолвная привязанность юноши, сердечность, с которой он его встречал.

А потом вдруг все переменилось. Резко и внезапно. Хасан перестал приходить в текию, не звал больше Юсуфа, они больше не встречались.

— Что с Хасаном? — удивленно спрашивал я.

— Не знаю,— смущенно отвечал он.

— Давно он не приходил?

— Уже пять дней.

Юсуф выглядел подавленным. Взгляд его снова стал неуверенным, тяжелая тень легла на лицо, начавшее было проясняться.

— Почему ты не пошел к нему?

Он опустил голову и с трудом произнес:

— Я ходил. Меня не пустили.

Мне самому едва удалось увидеть Хасана.

Маленькая женщина с рассеянным взглядом улыбалась, то ли о чем-то вспоминая, то ли чего-то ожидая. В волосах у нее был цветок, она принарядилась и умастилась — муж, наверняка, находился в счастливом заблуждении, что это ради него. Она впустила меня, попросив сказать, будто я нашел дверь незапертой: легче оправдаться в том, что позабыла запереть, чем в том, что меня пустила. Три дня и три ночи он не выходит, сказала она, и в голосе ее не было тревоги. Она все воспринимала легко.

Я нашел Хасана в просторной гостиной с друзьями. Они играли в кости.

Комната была не убрана, клубы табачного дыма вились в полутьме, толстые шторы были спущены, горели свечи, хотя уже наступило утро, люди выглядели бледными, измученными. Возле них стояли медные чашки и бокалы. И лежали кучи денег.

Выражение лица Хасана было жестоким, угрюмым, почти злым.

Он удивленно, без тени гостеприимства посмотрел на меня. Я пожалел, что пришел.

— Мне хотелось поговорить с тобой.

— Я сейчас занят.

В руках у него был кубик из слоновой кости, и, продолжая игру, он кинул его.

— Садись, если хочешь.

— У меня нет времени.

— О чем ты хотел говорить?

— Неважно. В другой раз.

Я вышел оскорбленный. И удивленный. Что за человек? Пустозвон? Неверное апрельское солнышко? Ленивец, которого одолевают пороки?

Настроение у меня было испорчено, тяжело было думать о том, что люди так переменчивы. Наговорят с три короба и тут же обо всем позабудут.

Когда я дошел до конца длинного коридора, Хасан окликнул меня из комнаты.

Впервые я видел его неаккуратным, безразличным к своему виду. Словно это и не он. Глубоко запавшие глаза помутнели и потускнели от пьянства и бессонных ночей. Скверно выглядел он при свете.

Без улыбки смотрели мы друг на друга.

— Прости,— угрюмо произнес он.— Не вовремя ты пришел.

— Вижу.

— Тебе не вредно знать обо мне все.

— Тебя нет уже несколько дней. Я хотел узнать, что с тобой.

— Дела были. Кроме этих.

— Я пришел из-за Юсуфа тоже. Что-нибудь произошло? Он приходил к тебе, ты не пустил его в дом.

— Не всегда же бывает настроение разговаривать.

— Он привык к тебе. Полюбил тебя.

— Полюбил? Это ты слишком. А привычка — пустяки. Ни в том, ни в другом я не виноват.

— Ты подал ему руку, избавил его от одиночества и бросил. Почему?

— Я ни к кому не могу привязываться навечно. И в этом мое несчастье. Стараюсь, но не получается. Что в этом удивительного?

— Я хотел бы знать причину.

— Причина во мне.

— Ну, хорошо. Прости.

— Ты говорил, что любил его. Ты в этом уверен?

— Не знаю.

— Значит, нет. Зачем ты привел его, если не хотел принимать?

— Я его принял.

— Ты выполнял свой долг, ожидая его благодарности. А он отчуждался и все больше укреплялся в ненависти.

— В ненависти? К кому?

— К каждому. Может быть, и к тебе.

— За что бы ему ненавидеть меня? — спросил я, растерявшись при одной этой возможности, хотя и размышлял о ней прежде.

— Надо было сделать из него друга или прогнать его. А так вы сплелись, словно две змеи, из которых каждая проглотила хвост другой.

— Я надеялся, тебе удастся то, что не вышло у меня.

— А мне бы хотелось, чтоб это сделал кто-то другой. Все думают одинаково. Поэтому мы ничего и не делаем. Не хватит ли на сегодня? Меня ждут.