Мари-Клер Бле - Современная канадская повесть

Страдание от смерти Мадлен проникает в меня медленнее, чем некогда горечь от ее измены. Неужели мне действительно удалось закрыться от всего, спрятаться с головой под панцирь? Нет, просто смерть — слишком ошеломляющее событие. Оно обрушивается на нас с такой силой, что боль приходит лишь позднее, намного позднее. Смерть надо осознать. Изо дня в день я буду видеть, что Мадлен не возвращается. Дом еще весь полон ею. Невозможно поверить, что ее везут, мертвую, в полицейском фургоне, когда розовый диван хранит отпечаток ее тела, по ковру в спальне рассыпана пудра и все комнаты пахнут Мадлен. Мой взгляд останавливается перед окном. На полу белеет маленький скомканный платок, который она целый день мяла в руке, словно Мадлен растаяла в воздухе, и платочек чудом уцелел. Как будто колдун, заставивший ее исчезнуть, забыл уничтожить и эту крохотную улику. Я поднимаю платок. Он пропитан ее духами, чуть-чуть сладковатыми. Обыкновенный лоскут материи, который не может вернуть мне даже самую малую частицу Мадлен.

— Как она могла на это решиться?

Тереза, опухшая от слез, стоит, прислонясь к косяку кухонной двери, и обращается не столько ко мне, сколько к себе самой, не в силах осмыслить абсурд случившегося. Впрочем, я и не смог бы дать ей ответ. Никто не знает, как человек решается на такой шаг. Они, вероятно, сделают мне подарок, написав в своем заключении, что Мадлен была «невменяемой», «не несла ответственности…» и так далее, дабы не бросить тень на репутацию элиты, к которой я имею честь принадлежать. Ответственности Мадлен действительно не несла. У нее не оставалось иного выбора, кроме как совершить то, что она совершила. Она была несвободна, так же, как был несвободен и я в решающую минуту заступить на ее место, выйти вместо нее на сцену и принять на себя предназначенный ей удар. Чего же стоит такая жалость?

— А мы-то ничего не заметили… ни о чем не догадались!

Тереза впервые в жизни столкнулась с чем-то ей непонятным. Она широко раскрывает глаза во мраке и удивляется, что ничего не видит. Но я тоже потрясен, ибо я не сумел предусмотреть поступка Мадлен, не сумел разгадать выражение ее лица, ничего не понял. С моей стороны это была какая-то чудовищная оплошность — все равно, что уронить спичку на пол, где пролит бензин. Я не выпускал Мадлен из поля зрения до той самой минуты, когда она нажала на курок. Я закрыл глаза в тот единственный миг, когда нельзя было их закрывать. Словно целый день я спасал ее от смерти, а вечером сам нечаянно столкнул в колодец.

— Вчера мы ходили в кино, и она сказала мне, что с этим покончено, что она поедет к матери и начнет все сначала… когда вернется.

На середине фразы Тереза вдруг спохватилась, что вмешивается не в свое дело, и последние слова пролепетала еле слышно. Знала бы она, насколько смерть Мадлен сделала для меня нечувствительными уколы самолюбия. Чтобы осмыслить все до конца, надо как-нибудь расспросить ее о том, что Мадлен поверяла ей и чего никогда не говорила мне. Но торопиться некуда. У меня впереди вся моя жизнь, чтобы пытаться понять, почему Мадлен не захотела прожить свою. В сущности, все, быть может, очень просто. Думаю, Мадлен не верила по-настоящему, что револьвер может выстрелить. Только увидев, как упал Ришар, она вдруг поняла, что играет во взрослую. И, обезумев, вместо того чтобы остановиться, продолжила игру и проделала то, что делают в таких случаях взрослые, — совершила непоправимое. Я не узнаю этого никогда, никогда.

Тереза рыдает от отчаяния и непонимания. Мне хочется сказать ей, что понимать тут нечего, ибо смерть таит в себе не больше смысла, чем, например, булыжник, и что лучше жить не задумываясь. Но за Терезу я спокоен, она оправится. Возможно, у нее навсегда останется в душе маленькая трещинка и будет ныть иногда в дождливые дни, но в ее жилах течет слишком живая кровь, которая очень скоро снова заставит ее взбодриться и не отворачиваться от радостей жизни. Раз или два Мадлен привидится ей в кино, она всплакнет, потом вернется к своим повседневным заботам. Это и есть то, что называется здоровьем.

Я хотел было отослать Терезу домой, но она отказывается. Решила ночевать у меня. Кто знает, что может случиться… Жители Маклина ждут. Они не удивятся, если завтра окажется, что занавес поднялся снова, так как один из актеров забыл произнести реплику… или даже сыграть целую сцену.

Но у меня нет больше сил. Выпив виски, я засыпаю тяжелым беспокойным сном. Мой карточный дворец лежит в пыли. Его разрушила огромная безжалостная рука. Я жду, чтобы пыль улеглась, но она все клубится. Покой не наступает. Мне остается только спать, и я сплю, мучительно вглядываясь в багровую звезду на рыжих волосах.

Буря постепенно утихла. Город может снова заняться своими делами. Полиция была корректна. Ришар был корректен. Официальная экспертиза под руководством доктора Лорана не обнаружила ничего такого, чего мы бы не знали. Холодным топом, без всякого выражения в похожих на дупла глазах, доктор Лоран сообщил мне, что Мадлен умерла сразу, что она не страдала. Однако что же, если не страдание, привело ее к гибели? Но доктор Лоран не обязан в это вникать.

Револьвер, как оказалось, принадлежал Кури. Нервно вздрагивая, будто его собирались обвинить в соучастии, он сообщил: месяц назад показал Мадлен револьвер в ящике под кассой. Как и когда она нм завладела, Кури не знает. Следствие удовлетворено. Дело сдано в архив.

Водоворот в городе успокоился, но во мне он по-прежнему бурлит. Я стараюсь с ним свыкнуться.

Тереза покинула меня. Ей у меня больше нечего делать. Она была частью мира Мадлен, но не моего. Я остался один в доме, который по-прежнему мне враждебен. Он извергнул из себя Мадлен. Но я пока держусь. Впрочем, время работает на него. Не будет меня — здесь поселится другая семья. Вещи живут дольше, чем люди, — наверно, оттого, что вещи не страдают.

Меня никто не тревожит. Им нужно освоиться с мыслью, что я не умер. В один прекрасный день они обнаружат, что я торчу здесь, как заноза.

Сегодня вечером я сяду в поезд и повезу покойницу к матери. Я могу вернуть ей только тело. Душа Мадлен осталась жить во мне, и я по-прежнему несу за нее ответственность. Не знаю, когда я сюда вернусь и вернусь ли вообще. Я должен сначала залечить свою рану, приручить душу Мадлен, отвести ей надлежащее место.

Я увижу маму, ее спокойное лицо. Она встретит меня молча. Она первая сдалась перед неистовой натурой Мадлен. Вероятно, с того самого дня она и ждет меня. Матери очень чутки и очень терпеливы. Я никогда не узнаю, что она обо всем этом думает. Она будет спокойно смотреть, как я живу подле нее, и не произнесет ни слова, заботясь лишь о том, чтобы я был сыт и здоров. Она поймет, что Мадлен, которая заставила ее отступить, все еще владеет мною, и отступит снова.