Мари-Клер Бле - Современная канадская повесть

— Заткни глотку, — приказывал он, — болтаешь не меньше матери.

Наши пересуды разом прекращались. Югетта меланхолично проглатывала очередной блин. Я любила Серафину, Югетта же была влюблена в Жаку. То был порочный красавчик, первый мужчина, которого нам довелось поделить. Осенью ему стукнуло семь лет, что служило ему поводом для откровенного превосходства над нами. Со времени моей встречи с Серафиной я уже не могла хранить верность Жаку, и, хотя воспоминание о его хилой обнаженной груди все еще пылало в моем сердце и затмевало мистический образ Серафины, которую я знала только с духовной стороны, я чувствовала, что моя к нему любовь пошла на убыль, и это очень радовало Югетту.

Было еще одно обстоятельство, бросавшее тень на чары Жаку, — жестокая трепка, учиненная мне отцом, трепка, от которой у меня до сих пор горели ягодицы: пламень обиды в любую минуту мог с новой силой вспыхнуть в моей измочаленной плоти. К отчаянью мадам Пуар, привыкшей относиться снисходительно к такого рода прегрешениям, приносящим усладу чувствам («в конце концов, мадам Аршанж, жизнь так коротка, нельзя же лишать себя удовольствий»), моя мать поволокла меня к священнику, чтобы я выложила ему всю скорбную правду об этой истории, но, поскольку я еще не доросла до таинства исповеди, меня выставили вон, сказав: «Помни, что ты довела до слез бедного Иисуса…» Мое покаяние ограничилось «неделей продленного сна», сладостной пыткой дремотного сознания, когда, лежа в постели с семи часов (мать заходила за мной после уроков, чтобы таким образом тоже участвовать в покаянии), я снова видела, как Жаку, голый, словно звезда, выскакивает из малинника, дико крича: «Эй, девчонки, раздевайтесь поскорей, мне некогда», и как мы послушно приступаем к выполнению его желаний, удивляясь простоте, с какой постигается колдовская наука ласк. Всегда верный своей природе, кичащийся откровенностью своих страстей, Жаку устремлялся в предназначенный ему круг бытия с такой же жадностью, с какой впервые накинулся на материнскую грудь; ему была суждена жизнь, полная побед и приходящей вслед за ними усталости; мог ли он ее отвергнуть, если уже теперь в его присутствии девчонки становились столь нетерпеливыми и любопытными, что от этого подчас гасло его собственное любопытство. «Что с них взять, с этих девчонок!» — думал, наверное, он, пожимая плечами и сплевывая в сторону, чтобы лучше выразить всю полноту своего презрения. В нем уже угадывался будущий мужчина, командующий целым гаремом любовниц и озирающий свое царство сытым взглядом, в котором, однако, уже сквозили печаль и скука. В его присутствии я впервые испытала головокружительное ощущение: один за другим, словно пораженные молнией, рушились все образы мира, с первого дня жизни хранимые в глубине души. А для Югетты Пуар Жаку был не только принцем, посвящающим ее в таинство любви, но и отчаянным сорванцом, у которого можно поучиться всяким любопытным штучкам. «Если б ты только знала, что он вытворяет…» прошептала она мне на ухо, сидя за семейным столом, и папаша Пуар во второй раз взревел:

— Да закроешь ли ты наконец свой погреб?

Покончив с блинами, Югетта уселась учить уроки, примостившись на краешке стола по соседству с пустой тарелкой, на дне которой ей еще виделись узоры из объедков — все эти пятна, тропинки и долины, которые она окидывала задумчивым взглядом, выводя в тетради свои каракули. Тем временем ее сестра Юлия, с почти болезненной медлительностью убрав со стола молоко, масло и посуду, принялась яростно вытрясать скатерть над головой домашнего пса. «Нужно сосредоточиться на том, что ты делаешь…» — заметила она Югетте, и в эту самую минуту захрипело радио, а папаша Пуар, придерживая рукой живот, словно некий драгоценный музыкальный инструмент с не изведанными до конца возможностями, целиком отдался исполнению импровизированного концерта, возносящегося из глубин его желудка. У репродуктора были голос и глаз, он походил на назойливого приживальщика, занимающего в доме слишком много места и без умолку несущего заумный вздор. Югетта обернулась к нему, как бы прося совета. В конце концов она расплакалась над тетрадкой, и ее отправили спать вместе с Юлией, тремя другими сестрами и братом — все они ютились в одной темной комнатенке.

— Ах, господи боже, Полина, я совсем о тебе забыла, — внезапно произнесла мадам Пуар, — я могла бы положить тебя с Югеттой, чего уж там, но у нас даже для собаки места не найдешь; погоди-ка, я обуюсь и провожу тебя…

Мы шагали по белому пустынному городу; лицо мадам Пуар в кирасе из бигуди дышало добродушной простотой. И как всегда, она грызла засахаренный миндаль. Ревниво относясь к влиянию мадам Пуар, мать встретила меня не особенно сильной оплеухой, избавив таким образом от порки, причитавшейся за более тяжкие преступления, и прошипела сдавленным шепотом: «Ты, видно, решила доконать меня, Полина, совсем отбилась от дома, днюешь и ночуешь у соседей. Ну, открывай портфель, я помогу тебе сделать уроки». Измученная каждодневными визитами в больницу, где ее лечили от какой-то неведомой мне болезни, мать, подперев лицо рукой, водила моим пальцем по тетрадке, но было видно, что и ей встреча со мной доставляет мало удовольствия: она то и дело отвлекалась, а когда наши взгляды встречались, поспешно опускала глаза, повторяя: «Ну что мне с тобой делать, Полина?» И тогда меня охватывала острая жалость к этой молодой, но такой больной, разбитой непосильным трудом женщине, однако мысли мои тут же разбредались, и я погружалась в бесстрастные грезы, не имевшие никакого отношения к матери, боясь, как бы меня не разжалобило это бледное лицо, склонившееся над заляпанной кляксами страницей, а пуще всего боясь оборвать соединившую нас непрочную нить целомудренной тишины жестом утешения, которого она от меня ждала, — я была не из той забитой породы, к которой принадлежала моя мать. Иногда ее светлый волос падал на тетрадку, и я долго разглядывала его под лампой, смутно догадываясь о том, что в этой женщине, быть может, таилась не узнанная мною сестра — сестра, затерявшаяся так далеко в жестоком тумане жизни, что нам не оставалось ничего иного, как все больше и больше отдаляться друг от друга.

— Зачем ты живешь на свете?

— Чтобы любить Господа и служить ему.

Она словно заучивала вместе со мной урок, горя мучительной верой, о сути которой давно уже перестала задумываться. Мать прервала чтение, тронула мой острый подбородок, коснулась впалой щеки.

— Ты долго не протянешь, если не будешь есть как следует; ты что, хочешь умереть? Ты стала похожа на капустную кочерыжку, матушка Схоластика говорит, что у тебя в школе бывают обмороки. Почему ты не хочешь есть? Вспомни, сколько детишек на свете умирают с голоду! Постыдилась бы, Полина!