Мари-Клер Бле - Современная канадская повесть

— Нет, прошу тебя, не надо… Сам управлюсь.

— Ты уверен? Мне же это не трудно…

Не дослушав, Лэндон повесил трубку. Быстрыми легкими шагами он, слегка запыхавшись, вернулся к постели отца.

— Папа… Мне сейчас надо идти. Постараюсь вскорости еще к тебе заехать. А сейчас тут кое-что надо сделать. — Глаза старика уже затуманились. Он совсем засыпал, однако же что-то прошептал, и Лэндон наклонился ближе. — Что такое, папа?

— Мое лицо? — проурчал он. — Как я, по-твоему, выгляжу?

— Прекрасно, папа. Нет, правда… — Он стиснул сухую пепельную руку. — Пора идти. Мне очень жаль. Благослови тебя бог…

Он вышел. Надо бы посидеть подольше. Он знал это. Но Джинни — в тюрьме. В тюрьме! Его дочь! Что они могли натворить? На улице он крепко взял Маргарет за руку, и они пошли по лужайке, печатая следы на влажной траве. В машине Маргарет спросила его, что произошло. Вид у нее был очень мрачный. Лицо Лэндона горело нездоровым румянцем. В зеркале заднего вида он увидел — волосы у него всклокочены. Разговаривая с Эллен, он рассеянно лохматил шевелюру нервными пальцами. Повернувшись к Маргарет, он рассказал ей, что случилось.

— Фредерик, милый мой, как же это? Надеюсь, ничего серьезного.

— Я тоже надеюсь, — сказал Лэндон.

Странное дело, ему вдруг захотелось, чтобы здесь была Вера, хотя звонить ей он ни за что не станет. Детки попали в тюрьму на его территории. Она подумает: ну вот, опять он прошляпил. И уж первым делом станет бушевать: ну, что там еще отчубучила эта маленькая дрянь? — Что-нибудь в этом роде. Однако же каким-то диковинным образом ее дурной нрав в критической ситуации позволял унять волнение. Трагедия пасовала перед этим безудержным гневом. Его же слабый дух лишь печалился и горевал. Они ехали по пустым боковым улочкам, и Лэндон пытался вникнуть в то, что произошло. Да, это шок. Твоя дочь в тюрьме! Но по крайней мере жива и невредима. И все из-за этого подонка — Чемберлена.

— Маргарет, я отвезу тебя в мотель. — Тон его был категоричен. — Потом поеду и тюрьму и разберусь, в чем там дело.

Она не стала спорить, и до мотеля они доехали в тягостной тишине. Однако на стоянке Маргарет вдруг совершенно необъяснимо зарыдала. Положив локоть на подлокотник двери, она прикрыла глаза рукой и заплакала, слезы через пальцы текли по лицу.

— Маргарет? Господи, ты что? — спросил пораженный Лэндон. — Да я все улажу. Ничего там не может быть сверхсерьезного… Ты иди в комнату и жди меня там, ладно? Полежишь… отдохнешь. — Она вытащила из сумочки еще одну салфетку и прижала ее к глазам. Откровенно говоря, он такого не ожидал. Считал, что у нее нервы покрепче. — Ну успокойся, Маргарет… — Она повернулась к нему.

— Извини меня, Фредерик. Веду себя как не знаю кто. Просто я испугалась…

Она и вправду испугалась — в ее распухших глазах был страх.

— Чего уж так бояться? Послушай…

— Нет, выслушай меня, пожалуйста… Выслушай меня, Фредерик… — Взгляд ее застыл на часах в приборной панели. Они не работали, остановились в какой-то давно канувший в вечность день на десяти минутах десятого. Маргарет заговорила медленно, взвешивая каждое слово. — Я должна тебе сказать… Прежде чем ты поедешь к дочери… — Лэндон почувствовал, как на виске у него пульсирует жилка. Сейчас на его голову обрушится что-то ужасное. Извещение с гильотины! Маргарет перестала рыдать, и голос ее стал зловеще спокойным. — Дорогой мой Фредерик… Извини, что говорю тебе вот так, но держать это в себе больше нет сил. Последние две недели я вся извелась. Но я ходила к доктору… и никаких сомнений нет. Я ношу твоего ребенка.

Она носит его ребенка? Но разве это возможно? Конечно, возможно. В этой жизни возможно абсолютно все. Он сам не раз говорил себе это. Итак, у нее будет ребенок. Его ребенок. Это в наши-то вольготные — гуляй, не хочу — денечки, когда, чтобы не залететь, достаточно слопать таблетку. В пятидесятые годы с Верой этого по крайней мере можно было ожидать. Но с Маргарет ему и в голову не приходило беспокоиться. А ведь стоило на секунду задуматься (да где уж!), чтобы понять: он имеет дело со старомодной и благочестивой католичкой. Молитвы на латыни и любовь по церковному календарю. О господи! Что же, в сорок два начинать все сначала? В который уже раз семь веков человечества грубо наваливаются на его покатые плечи. А ей, между прочим, сорок! В таком возрасте рожать опасно. Но аборт исключен. Она никогда на него не согласится, да и ему эта мысль была отвратительна. Нет, через это придется пройти. За свои действия надо отвечать. Но ребенок! На подходе еще один Лэндон — с огненной гривой и славянской кровью в жилах. Почему в мужском роде? Значит, у Лэндона будет сын? «Лэндон и сын. Поздравительные открытки для всего мира». А возможно, появится девочка, темноволосая и серьезная, с красивой и загадочной душой, вся в религии, как ее мать. Его вдруг захлестнула нежность к этой женщине. Какая трагедия была на ее лице, когда она ему рассказала! Ведь она жутко перепугана! Утешить бы ее, успокоить, да и меня тоже. Ведь еще сегодня утром я проснулся, и все было ясно и понятно, а теперь? Так он думал, заезжая на стоянку возле здания суда.

Старый суд, на его сером каменном лице — следы прожитых лет! Соседние здания давно исчезли, снесены под автостоянку — сейчас, во второй половине дня, она была почти пуста. Среди стоек со счетчиками вполне хватало места для гранштейновского «де-сото». В дальнем оконце стоянки, предназначенном для полицейских машин, стоял «мерседес» Бланш. Слава богу, по крайней мере аварии не было! Он медленно пошел к зданию суда. Все кругом менялось, велись разговоры о реконструкции, а оно стояло себе и стояло. Старое здание сохранилось благодаря усилиям местного исторического общества — так утверждала сестра Лэндона (она послала ему вырезку из городской газеты). Одним словом, пока что смертоносный шар-разрушитель его стен не коснулся. И оно стояло себе — массивное, невозмутимое, неуклюжее, самое что ни на есть протестантское, стояло и отбрасывало на город викторианские тени. Что ж, это правильно, его еще решили сохранить, хотя бы как древнюю диковинку, напоминание о низкопоклонстве колониальной поры. Ребенком он раз в год проходил через эти широкие двери, держась за руку отца, и с благоговейным трепетом взирал на мрачный вестибюль, увешанный флагами Соединенного Королевства и портретами бородатых героев Англо-бурской войны. Ближе к вечеру однорукий человек посыпал деревянные полы каким-то сильно пахнущим порошком, а потом начисто их протирал. Отец платил налоги наличными, без слова просовывал большие банкноты в окошечко кассира и, окаменев, напрягшись от гнева, ждал квитанции. На улице он бормотал: «Эти сборщики налогов — ворье. Ни один из них не зарабатывает свой хлеб честным трудом». Мог ли Лэндон думать в те давнишние времена, что однажды придет сюда в поисках угодившей в тюрьму дочери? Он обогнул здание, прошел мимо мрачных зарешеченных окошек и остановился перед входом в полицейский участок. Над дверью висел матовый белый шар, черной краской на нем было написано «полиция». Этот шар Лэндон помнил. Вечерами он сиял, как белая луна. В канун Дня всех святых мальчишки швыряли в этот шар камнями и освистывали полицейских. Он потянул на себя дверь, и в лицо ему жаркой волной ударил затхлый воздух. У них тут, наверное, градусов тридцать. Батарея ламп дневного света под потолком жестко освещала большую комнату. Этот металлический свет — он напоминал вспышку атомного взрыва! За высоким длинным барьером, прорезая рыхлый воздух, постукивала пишущая машинка. За одним из столов позади барьера сидел тучный дядя в голубой рубашке и очках без оправы. Толстыми пальцами он тыкал по клавишам пишущей машинки. Лэндон узнал собственный метод «нашел-тюкнул». Полицейскому было далеко за пятьдесят, на румяном лице гнездились веснушки, лысеющую голову обрамляли рыжеватые волосы. На рукаве его рубашки были желтые сержантские нашивки.