Мари-Клер Бле - Современная канадская повесть

Гирлянды разноцветных лампочек выхватывают из тьмы очертания терриконов, на верхушках которых снуют маленькие паровозики, дробя вечность на пылинки. А внизу, глубоко под землей, люди за два доллара в час роют себе могилы.

Я смотрю на часы. Пять. Я пробыл на ферме около трех часов.

В доме все безмолвно и неподвижно. Кажется, будто слышишь сонное дыхание счастья.

Я укладываюсь на розовый диван. Душа моя покрыта пылью. Я невозмутим и бесчувствен, как мертвец.

Опять звонит телефон. Я словно обложен ватой и двигаюсь, как борющийся с течением пловец. Глухой далекий голос доктора Лафлера доносится до меня, будто во сне. Через час у него назначена операция аппендицита, и он просит меня ассистировать. Восемь часов. Я даю согласие, соображая, что смогу поспать во второй половине дня, после приема.

Из кухни до меня долетает голос Терезы, напевающей романс, — голос, привычный, как свист чайника, как запах подгоревшего хлеба, как шум воды в клозете. Дверь нашей спальни закрыта.

— Вы отлучались из дома ночью?

Тереза. Улыбка во все лицо, перечеркивающая вчерашнее и начинающая каждый новый день с нуля. У нее не вызывает удивления ни моя измятая одежда, ни серый цвет лица, ни красные распухшие глаза, ни даже то, что я спал одетым на розовом диване. Все это означает для нее только одно: что ночью меня вызывали к больному. Во всяком случае, она это так преподносит. Она уже приготовила мне ванну, но я знаю, что вода — крутой кипяток, и задерживаюсь в кухне.

Идет дождь, небо серое, точно кровельный сланец. Ртутный столбик скачет в этих местах с поразительной быстротой. Маклин просто богом создан для атмосферных пертурбаций. Днем дороги затопляет вода, а ночью они подмерзают. Город оказывается, таким образом, отрезанным от мира раз десять-двенадцать за зиму. Дождь проделывает в снегу поры, и сугробы становятся похожими на пчелиные соты. На улице Грин машины месят грязную массу, напоминающую разваренную картошку.

Тереза подает мне фруктовый сок. Я смотрю на нее, будто больной на медсестру, и думаю, как хорошо, наверно, жить, имея такое молодое и свежее тело, без единой морщинки, без признаков увядания. Тереза ухаживает за Мадлен с большим рвением, но не забывает и меня, пытаясь незаметно подлечить и мои раны. Она не спрашивает, почему я спал в гостиной, но при этом готовит мне ванну и дарит свое хорошее настроение, словно мы с Мадлен вовсе не стоим на краю пропасти и дом вот-вот снова заживет в мире и согласии.

Я слишком устал душой и телом, чтобы вспоминать и обдумывать случившееся. Я пользуюсь состоянием заторможенности, какое бывает у человека после операции, когда действие наркоза еще не совсем прошло. То, что вскоре станет моей м у кой, сейчас меня не интересует. На определенной стадии истощения нас заботит только собственный организм. Я экономлю свои движения и мысли. Мне достаточно видеть кипение жизненных сил в Терезе: сам я согласен на растительное существование. Окажись теперь передо мной Мадлен, я, вероятно, остался бы столь же глубоко равнодушен и чувствовал бы ту же физическую невозможность установить между ею и мной какие-либо отношения, кроме отношений глаза с бесцветным предметом, который он видит. Ритм жизни во мне невероятно замедлился. Я хочу сохранить покрывающий меня слой пыли, а это требует почти полной неподвижности. Горячая ванна расслабляет меня еще больше. Я становлюсь чрезвычайно снисходительным к своему телу. Оказывается, достаточно небольшого упадка сил, чтобы взглянуть на мир под иным углом, как бы издали, и он сразу представляется уютным и безобидным.

Талый снег, разлетающийся из-под колес машины, и стук дождя по капоту пробуждают во мне обманчивое ощущение остроты жизни. По дороге, ведущей к больнице, мне приходится ехать предельно медленно. Ледяная корка покрыта водой.

Закончив операцию, доктор Лафлер отводит меня в сторону.

— Я навещал сегодня утром вашу пациентку. Несладко вам пришлось!

Мне делается не по себе. Старый доктор не осуждает меня, его голос — само чистосердечие, но я не хочу, чтобы мне напоминали об этом кошмаре.

— Она чувствует себя хорошо. — Немного помолчав, он продолжает, тщательно подбирая слова: — Вам пришлось оперировать при женщинах. Это очень плохо. Что роженица могла умереть, они так и не осознали. Зато на них произвела впечатление увиденная воочию гибель ребенка… Если бы я знал, я не взвалил бы это на ваши плечи. Тут есть доля и моей вины. Я ничего не заметил во время осмотров, хотя заходил к ним раза два или три перед самыми родами.

— Вы встречались с подобными случаями раньше?

— Нет. Но в моем возрасте легче взять на себя ответственность за смерть ребенка. Мне бы это простили, или я сумел бы им объяснить. К вам они будут беспощадны. Вы в Маклине всего три месяца, к тому же приехали из большого города. Я должен был бы…

Он обрывает фразу на полуслове и умолкает. Да пусть же он, наконец, заговорит со мной о виски! Ему наверняка про это рассказали. Что же мешает ему, не выпившему, вероятно, и стакана виски за всю жизнь, напомнить мне о профессиональной этике? Известно ему, конечно, и то, что меня видели вчера в отеле. Долгий взгляд, которым встретила меня сегодня монашка из операционной, не оставляет у меня на этот счет никаких сомнений. Сегодня утром обо мне говорил весь Маклин. Моя известность растет. Гидроцефал в деревне, отель в городе… Есть на чем строить карьеру. Мадлен может не волноваться. Она тоже скоро узнает обо всем. Мы без конца удивляем друг друга в последнее время. Однако старый доктор упорно не желает менять свое мнение обо мне. Пусть тот, кто без греха… Он, пожалуй, единственный, кто мог бы бросить в меня камень. Но праведники не побивают людей каменьями. Он останавливает на мне ясный взгляд своих голубых глаз и уводит в палаты на утренний обход.

В комнате для врачей, когда мы остаемся вдвоем, он говорит:

— Я представлю этот случай на ближайшей конференции. Подготовьте, пожалуйста, небольшое сообщение, всего несколько слов. Вы окажете нам большую услугу…

Тихая комната и этот пожилой человек — такой спокойный и уверенный, но сохранивший чуткость подростка к чужому страданию, видевший за свою жизнь больше лиц, искаженных болью, чем озаренных радостью, — неожиданно приводят меня и растерянность. Я чувствую себя перед ним обманщиком, самозванцем. Из нас двоих старик не он, а я. Сейчас маска упадет, и он увидит мои морщины! А может быть, мы просто непреодолимо чужды друг другу? Меня вдруг задевает за живое его безмятежность и не знающая сомнений вера. Чем же он так надежно защищен? Это несправедливо. Мы все старимся, увядаем, а он остается девственно чист. В его жизни не было ничего, от чего ему хотелось бы отречься. Путь его всегда лежал прямо. Ни разу он не заколебался, не выбрал дорогу, которая никуда не ведет — один из этих тупиков, откуда мы потом всю жизнь не можем выбраться. Он один видит свет в конце пути.