Джон Марквэнд - Г. М. Пулэм, эсквайр

— Значит, он назвал их «Зефир»? — переспросила Мэрвин. — Ты видел мистера Балларда?

— Нет.

— Ну, ничего. Повидаешься с ним завтра.

— Как бы не так! Завтра наша свадьба.

— Что ты, дорогой! Нам же негде жить.

— Комната найдется, пока мы не подыщем что-нибудь подходящее.

— Где? В гостинице?

Этого я не ожидал. Я почувствовал себя так, словно на меня рухнула крыша или обрушился внезапный ливень.

— Почему в гостинице? И дома места сколько угодно.

Я услышал, как Мэрвин вдруг затаила дыхание, словно в комнате неожиданно погас свет.

— Я не могу! — воскликнула она. — Не могу, хотя и люблю тебя!

— Но ведь ненадолго. Пока мы не приобретем дом.

Мэрвин порывисто обняла меня, и я почувствовал, что она вся дрожит. С улицы донесся грохот надземной железной дороги, проходившей по эстакаде вдоль Третьей авеню.

— Мэрвин, любимая! О чем же плакать, если ты любишь меня!

— Ничего не получится. Мы принадлежим друг другу только здесь. Ты обязан вернуться сюда.

Прежде чем я успел ответить, Мэрвин заговорила страстно и зло. Я, по наивности, думал, что наш дом понравился ей, а вместо этого оказалось, что она ненавидит его — по ее словам, она там перестанет быть сама собою. Она убеждала меня, что и я погибну, если не уйду из дома, стану совсем другим человеком, и в конце концов мы начнем презирать друг друга. Мэрвин хотела, чтобы я остался здесь, у нее, где она могла бы заботиться обо мне, потому что сам я никогда не умел и никогда не научусь о себе заботиться.

— Дорогой, я сделаю все, чтобы тебе здесь понравилось. Дай мне только свое согласие, и ты увидишь, что тебе самому захочется остаться.

Но я понял, что все кончено и что между нами всегда стояла глухая стена.

— Я должен жить с теми, кому я принадлежу, и там, где меня вынуждает долг, — сказал я.

Потом мы снова говорили, перебивая друг друга, говорили, когда и говорить-то было не о чем. Помню, мы то повышали, то понижали голос и совершенно не слушали друг друга.

Я выпрямился на стуле и тыльной стороной руки вытер лоб.

— Возможно, все к лучшему, — сказала Мэрвин. — Жаль только, что ты отнял у меня массу времени.

— А ты у меня.

— Ну, хватит ссориться, — проговорила Мэрвин и поцеловала меня, но это получилось у нее так, словно мы уже были чужие.

Я встал и надел пальто. Меня радует сейчас, что в те минуты я не потерял чувства достоинства. Я был бы противен самому себе, если бы вел себя иначе, и воспоминания о том дне доставляли бы мне еще большие страдания.

— Во всякое случае, — добавила Мэрвин, — нам будет о чем вспоминать.

— Мне пора идти.

— Гарри! — окликнула меня Мэрвин. — Подожди. Я хочу сказать тебе еще кое-что. Что бы ни произошло дальше, сколько бы времени ни прошло… — Голос у нее сорвался, и она заплакала. — Я… я всегда буду ждать тебя, если ты захочешь вернуться из того проклятого места, куда уходишь.

— Прощай, Мэрвин, — сказал я и открыл дверь.

— Гарри! — снова позвала она. — Гарри!

Но я понимал, что возвращаться бесполезно, что мы уже сказали друг другу все. Не помню, как я спустился по лестнице и оказался на безлюдной улице, чувствуя себя больным и опустошенным — таким же опустошенным, как та бутылка шампанского, что осталась на столе в комнате Мэрвин. Как это было похоже на нее — приготовить для нашей встречи шампанское…

Я никогда никому не рассказывал историю наших отношений с Мэрвин Майлс, потому что, по утверждению Кэй, не умею выражать свои чувства. А кроме того — и это главное, что наши отношения с Мэрвин Майлс — глубоко личное дело. Я родился в такое время, когда внушали: «Целуй, но умей молчать», — одно из тех правил поведения, которые ныне, как я часто слышу, полностью вышли из моды. Меня учили, что истинный джентльмен умеет держать язык за зубами, и я все еще целиком разделяю подобные взгляды. Меня воспитывали, кроме того, в духе нетерпимости и презрения к слюнтяям.

Такое воспитание могло дать двоякий результат: либо вы привыкали достойно нести свой жребий (подобно джентльмену, как любил выражаться Шкипер), либо начинали громко роптать, рискуя прослыть «нытиком» и заслужить целую кучу всяких других прозвищ. Вы могли стать социалистом, как это в конце концов случилось с бобом Кэрролом, или превратиться в отщепенца и бродить, затаив ненависть ко всему и якшаясь со всякими странными личностями. Иногда, когда меня обижали так жестоко, что, казалось, и жить больше не стоит, я все же таил от других свои чувства и даже избегал спрашивать себя, зачем понадобилось другим так поступать со мной. Именно в этом была причина многих моих поступков в ту зиму.

Ночным поездом я уехал домой и на следующее утро зашел в контору «Смит и Уилдинг». Пока мистер Уилдинг снимал шляпу и галоши, я сообщил ему, что побывал в Нью-Йорке и больше туда не вернусь.

— Да? — спросил мистер Уилдинг. — Значит, ты кончил со всем этим?

Я много раз задавал себе вопрос, как далеко распространяется его осведомленность.

— Да, кончил. — Впервые я мог разговаривать с ним вполне непринужденно, потому что мне было совершенно безразлично, что произойдет со мной в то утро. — Но я не хочу торговать акциями.

— Мальчик мой! Никто не хочет торговать акциями, но ведь жить-то на что-то надо.

— А вы знаете, чего бы я хотел, если бы был вашим клиентом? Иметь здесь человека, способного дать беспристрастный совет по поводу моих капиталовложений.

У вас ведь нет отдела, который регулярно следил бы за котировкой ценных бумаг ваших клиентов.

— Да, — ответил мистер Уилдинг, — такого отдела у нас нет. Зайди ко мне сегодня в половине четвертого…

Если бы мне не довелось поработать некоторое время в конторе мистера Балларда и выслушивать так часто прожекты Биля Кинга, подобная идея никогда бы не пришла мне в голову, однако очень часто именно второстепенные на первый взгляд обстоятельства наталкивают вас на большие дела. Отправляясь в то утро на переговоры с мистером Уилдингом, я никогда и не слыхал о такой должности, как консультант по капиталовложениям, но уже к концу недели совладельцы фирмы обсуждали мое предложение. Я испытал даже какое-то удовлетворение, когда выяснилось, что моя новая работа будет очень тяжелой, — она отвлекала меня от всяких других мыслей. Я стал завсегдатаем клуба для игры в сквош, записался в число участников соревнований и во второй половине дня регулярно проводил за игрой не меньше часа, нарочно изматывая себя, чтобы вечером вернуться домой усталым и ни о чем не думать. Все свободное время я старался проводить вне дома, только чтобы не оставаться наедине с собой.

Говорят, что со временем все забывается. Я не верю в это, но согласен, что постепенно все пережитое в прошлом тускнеет, отодвигается, уступая место заботам о настоящем. Всю ту зиму я убегал даже от тени Мэрвин Майлс, но как только на минуту останавливался, она тут же догоняла меня. Просыпаясь по ночам, я обнаруживал, что думаю о ней. Это были самые тяжелые для меня времена: мне некому было излить свою душу, а отвлечь меня ничто не могло. Я казался самому себе живым трупом. Я побывал в клубе «Зефир» на зимнем обеде, провел уикэнд в загородном доме Мотфордов и не переставал удивляться, как гладко проходит жизнь у других людей. С тех пор я всегда верю, что нет ничего хуже, чем погружаться с головой в свои собственные переживания.