Джон Марквэнд - Г. М. Пулэм, эсквайр

Во время уикэнда, проведенного вместе с Кэй в Конкорде, в загородном доме Мотфордов, куда они наезжали осенью и весной, я, по существу, впервые заинтересовался переживаниями другого человека. Мне казалось, что Кэй, возможно, мучается теми же муками, что и я, однако если ей и было тяжело, она ничем себя не выдавала. Кэй выглядела так, будто с ней случилось или вот-вот случится что-то необыкновенное. В субботу вечером мы обедали в гостях, в воскресенье утром катались на коньках, а во второй половине дня долго гуляли. У нас с ней было одно общее: мы не хотели разговаривать о себе. Большую часть времени мы беседовали о наших друзьях — кто и по ком сходит с ума, считаю ли я такую-то привлекательной, и так далее, и тому подобное; потом мы заговорили о большевизме и социальных проблемах, причем наши представления о них были тогда такими же смутными, как и сейчас, во всяком случае у меня; затем разговор перешел на болезнь президента Вильсона и на будущего президента Гардинга. Когда речь зашла о Европе, а откровенно признался, что ничего не понимаю в военных долгах и совершенно не представляю себе, во имя чего мы воевали.

— Сюда, Раф! — крикнула Кэй. — Сюда, Типси! — Отправляясь на прогулку, Кэй всегда брала своих собак и думала преимущественно о них.

— Я приглашала Биля Кинга на этот уикэнд, но он очень занят. Биль всегда страшно занят, правда?

— Правда. Работы у него хоть отбавляй.

— Типси! Сюда! Он всегда такой живой, правда?

— Кто? Типси?

— Нет, Биль Кинг.

— Да, так и брызжет новыми идеями.

— А как много он знает! Он считает, что девушки тоже люди. Сюда, Тип!

Мы гуляли по заснеженному лесу; воздух был сырым и холодным, как и тогда, в Уэствуде. Я старался следить за нитью нашей беседы о Биле и не думать о Мэрвин Майлс.

— Когда вы разговариваете с ним, то кажется, что он знает о вас все-все, — продолжала Кэй.

— Да, действительно. Но в большинстве случаев он занят только самим собой.

Кэй быстро шла вперед, высоко подняв голову и выпрямившись, но, услыхав мои слова, остановилась; замерли и ее собаки. Я снова невольно подумал, что она и в самом деле рождена для зимы, и спрашивал себя, понимает ли она, как идет ей костюм из коричневого твида.

— Гарри… — начала было Кэй, но отвлеклась, чтобы окликнуть собак, и только после этого продолжала — Гарри, вам не кажется, что Биль за что-то на меня сердится? Я приглашала его на наш ежегодный бал, но он не мог приехать. Когда я была в Нью-Йорке, я написала ему, однако он не ответил.

— Биль всегда такой. На письма он обычно не отвечает, но при встрече вы обнаруживаете, что он ничуть не изменился.

— Нам пора возвращаться. Сюда, Раф! Сюда, Типси! Собаки вдоволь набегались.

Не знаю почему, но я неожиданно подумал, отчего эта девушка, разорвавшая свою помолвку, выглядит куда интереснее, чем прежде.

В тот вечер, вернувшись домой, я написал Билю Кингу письмо, что собирался сделать уже давным-давно. Я не хотел встречаться с ним, опасаясь, что он заговорит о Мэрвин Майлс, и в то же время мне хотелось услышать о ней.

«Я только что был в Конкорде, — писал я. —Кэй говорит, что она приглашала тебя. Возможно, ты прав, когда утверждаешь, будто она хорошенькая. Если сможешь приехать, мы пригласим и ее».

Прошло немало времени, прежде чем Биль ответил. Он написал, что очень занят и приехать не может. О Кэй он не упоминал.

Сейчас, вспоминая о прошлом, я нахожу, что зима 1920 года, когда я пытался не думать о Мэрвин Майлс, ничем не отличается от всех остальных зим. Дома то и дело возникали какие-нибудь незначительные, но досадные осложнения: то неприятный разговор с поденщиком из-за топки или из-за мостовой; то Мери забыла закрыть на ночь окно в ванной и там замерзла труба; то вдруг вместо Роджера Приста к сестре стал наведываться какой-то другой вздыхатель; то мать пригласили вступить в новый читательский клуб и она отказалась… Кажется нелепым, что, вспоминая о переживаниях тех дней, я должен перебирать в памяти такие пустяки.

Больше всего мне помогали тогда встречи с Джо Бингэмом. Почти ежедневно во второй половине дня мы вместе играли в сквош, и Джо, перед тем как отправиться домой, обычно заходил ненадолго к нам. Меня восхищала откровенность его переживаний и та легкость, с которой он говорил об их проявлениях, словно речь шла о благополучно перенесенной хирургической операции или железнодорожной аварии. Его, видимо, больше всего задевало, что девушка, проявлявшая к нему интерес, разочаровалась в нем раньше, чем он сам охладел к ней.

— Знаешь, что я думаю? — сказал как-то Джо. — По-моему, Кэй просто неуравновешенная особа. Я все больше склоняюсь к мысли, что наш разрыв к лучшему.

— Вот именно.

— А знаешь, Гарри, я ведь только с тобой так откровенен. Всем другим я доказываю, что Кэй чудесная девушка. Говоря между нами, она могла бы сделать все постепенно, а не швырять мне свое решение в физиономию, когда я совсем этого-не ждал.

— Но ты-то, Джо, разве не видел, что дело идет к тому?

— Нет, не видел. Все шло хорошо. Да что там! Вспомни хотя бы тот день, когда мы катались на санках. Все было чудесно, если не считать, что у Кэй болела голова.

— Не стоит вспоминать, Джо.

Я находил утешение, наблюдая за работой его мысли, но больше всего меня поражала его способность быстро забывать свои переживания. Через месяц-другой я увидел Джо гуляющим по Эспланаде с Маделейн Буш.

— А что? — заметил он, когда я спросил его, как это могло случиться. — Почему бы мне и не погулять с ней? Ты плохо знаешь Маделейн, верно?

Действительно, я плохо ее знал.

— И ты ничего не можешь сказать о девушке, пока не узнаешь ее, — продолжал Джо. — Я догадываюсь, что ты думаешь, когда видишь ее. «Черт возьми, да это же Маделейн Буш!» — вот что ты думаешь. И я тоже думал: «Черт возьми, да это же Маделейн Буш!» Вот и сейчас при взгляде на Маделейн тебе и в голову не придет, что она так много знает.

— О чем?

— О жизни. Мы несколько раз довольно серьезно говорили с ней на эту тему. Ты знаешь, что с ней произошло, когда ей было десять лет?

Этого я, безусловно, не знал.

— Когда Маделейн было десять лет, она готовила в кухне сливочную помадку, зацепилась рукавом за кастрюлю, обожгла себе руку, и ее отправили в больницу. Вот почему она знает, что такое боль — настоящая боль. Взглянув на нее, ты и не подумаешь, что она способна на серьезные разговоры. Откровенно говоря, Маделейн Буш заставила меня задуматься.

— О чем же?

— Да, да! Можешь смеяться, если хочешь. Наша беда, Гарри, заключается в том, что мы принимаем жизнь так, как она есть, ни о чем не задумываясь. Вот и я ни о чем не задумывался, когда обручался с Кэй. Маделейн заставила меня это понять.

— Возможно, она права.