Михаэль Эбмайер - Холодные ключи

Существовала ли фрау Фенглер? Блейель с сокрушением понял, что не знает. Ведь были какие–то торжества, на которых она, как супруга шефа, должна была присутствовать — юбилеи, то же Рождество. Но её там не было. Или он просто забыл?

Всё, что имело отношение к Германии, пропало во мраке. Разве только вчера он не видел кусочек Германии? Немецкий подъёмник. Видел. Фенглер в таком возрасте, вполне возможно, что он вдовец. Или женат на тридцатилетней. Нет. Нет! Только не Фенглер. Он хорошенько завернул оберег в пластиковый кулёк и затолкал в боковой карман рюкзака. Не слишком ли сальный подарок для старикана? И сколько, интересно, сейчас времени?

Городок, сметённый во впадине между гор, выглядел бедно и серо, но частностей — небольшой собор, памятник Ленину — Блейель не заметил. Только они вышли из музея, как он утратил над собой власть. Словно в трансе, он стоял рядом с Артёмом и Соней, пока они договаривались с Олегом, водителем, который качал головой и удручённо улыбался, обнажив торчащие зубы.

— Матвей, они поедут домой без нас.

Никакой реакции.

— Матвей Карлович! Товарищ Блейель!

— Что?

— Они поедут домой без нас, после концерта будет слишком поздно.

— А-а. Хорошо.

— Думаешь, это хорошо? Что ж, тебе виднее.

— Нет, нет, не виднее, я вообще…

Почти молча он распрощался с группой, Свете, погрозившей ему пальцем, он сказал «хорошо» .

За Артёмом и Соней он поднялся по длинной бетонной лестнице наверх, на холм, поросший травой. На лавках перед сценой уже собирался народ. У микрофона стоял толстяк в костюме и, клокоча, читал нечто, никого не интересовавшее.

Блейелю пришлось ждать очень долго. Сначала он возбуждённо ходил туда–сюда. Потом ограничился тем, что сел и вертел головой во все стороны. Затем плечи его опустились, взгляд остекленел. За толстяком вышла не менее болтливая дама с огромным амулетом на шее, и несколько робких подростков, выигравших какое–то соревнование. Потом бородатый бард бесконечно пел под гитару неблагозвучные баллады. Блейель много раз порывался попросить Артёма узнать, нет ли изменений в программе, но помалкивал, опасаясь нежеланного ответа. А время всё шло, и уверенность, что спрашивать ничего не нужно, крепчала. Вне всяких сомнений, что–то изменили. Перенесли время или место. Она не пришла. Вместо неё выпустили горлодёра, чьи песни непостижимым образом вызывали у публики бешеный восторг.

Какая страшная глупость, что он не готов к такому разочарованию. Всё напрасно. Всё пропало.

Без страховки, без двойного дна.

У тебя был шанс, Блейель.

Он пропал.

И потом она появилась, из ничего, из земли, с неба, явь ли это, или милосердный морок — но вдруг она очутилась на сцене, с лютней на коленях, на этот раз одна, без танцовщиц. Он вскочил, протиснулся в проход и встал в первом ряду. Тут на него напала робость. Он не смел и взглянуть на неё. Он было подумал, что мимолетная улыбка, прежде чем она тронула струны, и взмах руки предназначались ему, но тут же категорически отмёл это предположение.

Вместо серебристого платья и тёмного колпака она облачилась в льняной костюм песочного цвета с широким ярким тканым поясом, на плечи наброшена большая серая шкура. Она опустила инструмент, поправила микрофон и что–то сказала.

— Песня волчицы, — прошипело в ухе Блейеля, так, что он вздрогнул.

Снова Артём. Увязался за ним к сцене.

— Боже мой, как ты меня… что ты сказал?

— Я сказал, что она сказала, что для начала споёт песню волчицы.

— Песню…

Он осёкся — зазвучал отдалённый вой. Должно быть, это выла сама Ак Торгу. Ведь на сцене больше никого не было. Она слегка повернула голову, и он увидел, что шкура у неё на плечах была волчья; верхняя челюсть впилась длинными жёлтыми зубами в собранные на макушке волосы.

Два такта раздавались только сухие, пружинистые звуки лютни. Потом её голос. Голос из неведомых глубин, рык мира духов.

В глазах новичка замелькало, он едва видел певицу. Не забыть бы, как дышать. Нет, он не забыл — наоборот, от волнения он дышит слишком глубоко. На секунду он почувствовал руку Артёма на плече: переводчик, казалось, хотел его поддержать, но Блейель стряхнул его.

А её голос требовательно взметнулся наверх, отражаясь эхом в девяти, а может, во всех шестнадцати небесах. Песня Волчицы, песня Праматери!

Какое счастье, пронеслось у Блейеля в голове: стоять у порога, у порога мира, из которого звучит эта песня. Какое счастье — очутиться так далеко, какое счастье, ощупью пробираться дальше — и какое счастье, видеть и слышать её! Её голос, в нём, вокруг, везде; и она сама, Ак Торгу, в нескольких метрах над ним.

Снова приглушённый вой, в конце, и лютня всё медленнее, как будто волчица, бегущая в ночи, замедляла свой бег, свои шаги, достигнув ночлега — или цели.

Последние такты ещё не отзвучали, как хлынул ливень. Без предупреждения, не было ни ветерка, ни первых капель — небеса вдруг разверзлись. Вместо положенных аплодисментов раздался многоголосый визг, все вскочили и побежали спасаться, в спешке опрокидывая скамейки. А певица на сцене пронзительно расхохоталась, запрокинув голову, её смех был последним звуком, который передал микрофон — глухо вздохнув, он сыпанул искрами и испустил дух.

Блейеля не нужно было подпихивать — он сам побежал к сцене. На бегу он вытянул куртку из рюкзака, помахал ею в воздухе и позвал: «Ак Торгу! Ак Торгу!»

Она поднялась со стула, быстро накинула пластиковый пакет на инструмент, но никуда не побежала, а осталась стоять на краю сцены, и, улыбаясь, смотрела вниз. Артём что–то ей крикнул, они с Блейелем одновременно протянули руки, чтобы помочь ей спуститься. Она выбрала Артёма. Но, спрыгнув, отошла на шаг, и Блейель, неразборчиво бормоча (потому что русские извинения вылетели у него из головы), растянул куртку у неё над головой.

— Давайте! Давайте сюда! — Соня махала им, указывая на группку сосенок, растущих за сценой — большинство зрителей убежало именно туда. Дождь барабанил так, что и под деревьями лило. Блейелю удалось привязать куртку к двум веткам, сам он исполнял роль третьего столбика балдахина Ак Торгу.

— Небу задницу прорвало! — ликующе проговорил он.

— Что–что?

— Небу задницу прорвало.

— Это поговорка такая? Ни разу не слышал.

— Нет? Мой отец всегда так говорил. Карл Блейель. Когда сердился.

— Ей это перевести?

— Нет, нет — лучше скажи ей…

Он замолчал, потому что она заговорила и показала на импровизированный навес от дождя.