Михаэль Эбмайер - Холодные ключи

Накрапывал дождик, она стояла у машины и держала завернутый инструмент за тонкий гриф. Он, с рюкзаком за спиной, держал её сумку и ждал, пока Артём и Соня распрощались с ней и побежали под тополя.

— Матиас, — сказала она.

— Ак Торгу, — сказал он.

Они смотрели друг на друга, он умоляюще, она с улыбкой, которая казалось ему полурастроганной, полунасмешливой. И он всё шептал «спасиба, спасиба» , пока она искала в кармане пальто ключ. Потом она тоже сказала «спасибо» и пошла к двери, он, с её сумкой, двинулся следом. В горле застрял комок.

— I want, — вдруг вырвалось из него, — I want so much to kiss you again [55] Так хочу тебя поцеловать (англ.) .

— Want what? [56] Что хочешь? (англ.) — она поставила лютню и прислонилась к двери.

— Kiss you [57] Поцеловать тебя (англ.) , — повторил он так быстро, как только мог, чтобы его не опередил стыд.

— Нет! Нет! — возмущённо крикнула она. А потом раскатисто рассмеялась, притянула его к себе, крепко обняла, встала на цыпочки и поцеловала.

Не так робко, как в саду. Крепко, долго, так, что он даже испугался и чуть не задохнулся. От этого поцелуя и нёбо, и язык почти онемели.

Ак Торгу сунула ему в руку бумажку.

— Here my telephone [58] Вот мой телефон (англ.) .

И, не дожидаясь ответа, исчезла с кай–комусом и сумкой за грохнувшей дверью.

Артём с Соней махали ему, под тополями они нашли водителя, который обещал за сотню отвезти их на вокзал.

— И вот он, наш питомец, сидит и зачарованно смотрит в туманную даль, и мы не знаем, что творится у него в голове, но можем предположить, что он погрузился в мечты.

Они сидели одни в купе. Блейель не отреагировал на слова Артёма, даже не повернул к нему голову. Молодой человек продолжил.

— И вот он сидит, смотрит и вспоминает своё приключение. Вероятно, радуется неописуемому размаху сибирских пейзажей. Просторам, на которых легко теряются зоны размером с город. И, возможно, предаётся неприличным мечтаниям о некой шорской певице. Наверное, он застрял в этих выходных, и нам не удастся вытащить его на свет божий, как бы мы ни старались. Да–да, мы переживаем, мы с сестрицей. Переживаем и упрекаем себя. Что недостаточно внимательно следили за нашим питомцем. Что сначала вдохновили его на глупые поступки, а потом дали слишком много свободы. И вот он сидит и смотрит в окно, и мы не знаем, что он там видит. Объект исследования, надо полагать. Сидит себе, в резиновых сапогах — запомнил, как это будет по–русски, Матвей? Сапоги — но мы не знаем, слышит ли он нас. Может быть, он слышит «Песню волчицы», может быть, он вообще больше не желает слышать ничего другого. Вполне вероятно. Я тут болтаю всякую ерунду, а он смотрит себе в окошко, будто я — случайный попутчик, который бурчит себе под нос и на которого не нужно обращать внимание. Однако, Матвей, — он повысил голос и положил руку на плечо мечтателя, — может ли такое быть, что ты не желаешь услышать хотя бы самые важные факты из банных разговоров, которые вела твоя ненаглядная с моей сестрой? А?

— Хочу. Конечно, хочу.

В голосе Блейеля зазвучало отчаяние. Слишком поздно.

— Так вот, малышку зовут Кинэ.

— Какую малышку?

— Её дочь. Ты же видел её на фотографии. Тебе Татьяна показывала.

Фотография ребёнка в бумажнике. О ней он и думать забыл. Что он чувствовал теперь, когда его столкнули лицом к лицу с этой новостью, он и сам не понимал. Завис между небом и землей.

— Ки… Кимэ?

— Кинэ. Шорское имя. В июне ей исполнилось три года.

— И она… то есть… ведь мы же…

— Она была у невестки. В Мысках.

— В Мысках. — Блейель потёр лицо.

— Тебе интересно, кто отец?

Блейель не ответил. Артём, однако, продолжил.

— Тувинец. Слыхал про таких? Тува — это к юго–востоку отсюда, на границе с Монголией. Они там до сих пор скачут на конях, с кинжалами за поясом, а национальный вид спорта у них — борьба. Когда эти дети степей настроены мирно, то коротают время за горловым пением. Вот на этой–то почве они и познакомились. Он — особо мускулистый и ревнивый экземпляр.

Блейель слушал, повесив голову, и так и застыл в этой позе, вперившись в грязно–красный пол купе. Потом вдруг распрямился и сказал:

— Ты врёшь.

— Матвей!..

— Ты всё наврал.

— Вот как? Странно. Для чего бы мне это?

Потому что ты хочешь иметь надо мной власть, подумал Блейель, но молча отвернулся к окну. Соня сидела, поджав ноги, напротив и занималась своим фотоаппаратом — она что–то пробормотала брату. Артём глубоко вздохнул.

— Ну ладно. Признаю, что в этом случае я кое–что приукрасил. Естественно, из благородных побуждений, даже если ты, Матвей, и не желаешь вникать в эти побуждения. На самом деле Соне об этом тувинце почти ничего не известно, она даже имени его не знает. Только то, что он занимается горловым пением, играет в большом ансамбле и порой заезжает с ним довольно далеко. Примерно твоего возраста. И дома, в Туве, у него есть жена и дети.

— Ты всё это говоришь, чтобы меня помучить.

— Вот тебе на! Да зачем бы мне это? Сначала заставил меня выложить всю правду, а теперь совсем разобиделся и вообще ничего слушать не желаешь.

Я с самого начала не желал ничего слушать, подумал Блейель и выглянул в окно, где свора бульдозеров бесчинствовала в зияющей ране земли. Хотя окно было закрыто, в купе проник острый запах смолы.

«Голоса Тувы». Что–то в этом роде. На краю памяти шевельнулось воспоминание — афиша, должно быть, он видел её в Штутгарте. Задолго до Ильки. Обертон, унтертон, что–то в этом роде. Он и не знал, что это такое. Может быть, старый Матиас Блейель, много лет назад, даже и видел того мужика, который сделал Ак Торгу ребёнка. И новый Матиас Блейель ничего с собой поделать не мог, этого мужика он представил себе угрюмым борцом с обнажённым намасленным торсом, кривой кинжал за поясом шаровар, череп бритый, с чёрной косичкой посередине. Он ненавидел Артёма за это.

— Про шаманизм тебе, значит, рассказывать не нужно.

— Нужно.

И он узнал, что Ак Торгу когда–нибудь станет шаманкой. Так ей независимо друг от друга сообщили два знахаря. Один из них, хотя видел её впервые, знал, что на животе у неё имеется родинка в форме волчьего следа, и сказал, что это верный знак.

Соня снова что–то сказала. Блейель разглядывал её ноги, задранные на сиденье, в высоких светло–коричневых туристических ботинках. Когда она стояла или шла, из–под клёша виднелись только самые носки ботинок. В текущем сезоне расклешённых джинсов у Фенглера не было. Впервые за много лет. За вторым пиком клёшей вернулись дудочки. Перейдёт ли Соня на них? Трудно представить. Он ни разу не видел её в другой одежде. Соня в клёшах, это так здорово подходит, по–другому никак. Может быть, она запаслась впрок, чтобы выстоять тяжёлые времена. Нужно купить ботинки, подумал Блейель.