Тод Гринуэй - Праздношатание[Полная версия]

Нортроп Фрай в «Великом Коде», исследовании Английской Библии, говорит, что Бог, возможно, не совсем умер, похороненный в мертвом языке, слова которого были «словами силы». Были времена, когда сатира, кажется, могла быть смертельной. Слова выродились и стали нейтральными жетонами, которые можно менять не вещи.

Пол Тилих, единственный теолог, которого я наполовину понимаю, говорит, что Бог — это основа нашего существования. Я предполагаю, что он имеет в виду аспект восприятия фигура–фон. Является ли Бог почвой, относительно которой мы конфигурируем себя смертными людьми? Сравнительно необразованному человеку типа меня это кажется как правдоподобным, так и надуманным. Слова, слова, слова.

Одно мне кажется ясным: что бы мы ни говорили, есть Бог или его нет, он — артефакт, и иногда дерзкий.

Физики могут прийти к пониманию и объяснению силы тяжести. Или даже — со временем — к пониманию и самого времени. Возможно, они сумеют заглянуть и в калпы до Большого Взрыва. Кто знает, а вдруг они с очевидностью убедятся, что этой Вселенной, в конце концов, движет Бог?

Загадка навсегда останется. Я бы скорее восхитился древними евреями, которые считали, что давать имя этому неизвестному присутствию значит, вроде как, преуменьшать его значение. В Торе его имя по–прежнему пишется «Б-г». Присвоить кому–то или чему–то имя значит, в каком–то смысле, им управлять. Обычное слово в качестве имени человека становится для него как бы «рукояткой». А для чего еще рукоятка, как ни сжать ее, схватить за нее и подвесить? Назвать — значит неизвестно откуда извлечь наименованное к нам, сюда. «Язычники», с которыми евреи сталкивались во время своих скитаний, давали имена и обиталища созданному из воздуха неизвестно чему. Евреи называли это «идолами».

Но если мы не можем говорить о Б. ге без какой–либо рукоятки, мой личный конкурсный вклад был бы: ТОТ, КОТОРЫЙ. Религиозный человек, я думаю, мог бы подумать о нем, как о ТОМ, КОТОРЫЙ ЕСТЬ. (Такое название действовало бы на нервы атеисту еще больше, чем Бог). Мне кажется, ТОТ, КОТОРЫЙ оставляет (Им? Ему? Ей?) пространство дышать, создавать и воссоздавать себя. Интересно, как бы это перевелось на арабский или иврит.

Но почему, спросите вы, разговоры обо всем этом имеют первостепенную важность? Какое это имеет значение? Большинство людей, которых я знаю, попросту равнодушны ко всей этой теме. Ну, зачем говорить о чем–то, чего не существует? Кому какое дело, спросят они, словно завершая дискуссию.

Мне есть дело. Я думаю, все это ИМЕЕТ значение. Монотеизм поддерживается нашим западным сознанием. Нам надо вновь и вновь задавать вопросы, на которые мы никогда не получим ответов. Мы родились, чтобы спрашивать. Не спрашивать, значит отсечь способность изумляться и закрыть двери перед возможностями.

И я не могу забыть самый сильный из вопросов: Почему не существует ничто?

Гуляя как–то в южной Англии, мы подошли к металлической ограде на краю земли. Моему сыну было четыре года. Когда он в первый раз увидел морщинистую, серую, величественную и неподвижно плоскую громаду моря, растянувшуюся там навеки, он долго смотрел на нее, просунув голову между двумя перекладинами ограды. Потом он наклонился и снова взглянул на море снизу вверх, из–под нижней перекладины. Потом залез на верхнюю — и стал смотреть оттуда. Море по–прежнему было. Я бы тоже хотел, чтобы мир мог потрясать меня одним своим существованием. Иногда, конечно, он и потрясает. Но не всегда. И не надолго.

Из всех людей, живущих в мире, я больше всего люблю детей от трех до пяти лет. Ах, как обворожительны женщины с их умом и сердцем (не говоря уже о теле), со своей походкой и с романами, которые они пишут. Но компания вышеупомянутых малышей все же доставляет мне самое больше удовольствие общения. У меня нет желания ничему их учить, я не хочу ни в чем их менять. Я просто хочу быть с ними и слушать их разговоры.

Они заставляют меня смеяться, они потрясают меня своим остроумием. Я имею в виду остроумие и в его архаичном смысле «острого ума», и в более современном смысле, как оно описывается в кратком оксфордском словаре: «способность вызывать внезапное интеллектуальное удовольствие путем неожиданного сочетания или контраста ранее несвязанных идей или выражений». Однажды утром, когда моей дочке было около трех лет, я, уже не помню как, обидел ее. Она посмотрела на меня с яростью и вскрикнула, что собирается «выбросить меня в мусорное ведро!» Когда мой сын в первый раз увидел падающий снег, он спросил: «Почему с неба сыплются эти белые штуки?» И не успел я сосредоточиться на метеорологическом толковании явления, как он уже ответил себе сам: «Потому что небy они не нужны?»

Моя дочка рисовала козла среди разбросанных по листу палок, которые по ее утверждению являлись горами. Пока она методично рисовала голову и тело козла, я ломал голову, в чем же проявится связь между этим животным и так называемыми горами. Три года художественной школы мне помочь не могли. А дочка, когда пришло время, просто провела четыре прямых линии от каждой ноги козла к ближайшей «горе». Ну, конечно! А как же еще?

А потом начинаются вопросы. Где я был перед тем, как я сделался чем–то? Из всех возможных вопросов те, на которые нет ответа, должны задаваться снова и снова. Когда дети перестанут задавать эти вопросы, наступит конец всему.

Представить детей просто милыми существами, значит принизить их. Эти ранние годы — мастерская становления человека. Вообразите: ребенок начинает, не имея первичного концептуального основания, на котором можно громоздить строительные кирпичи. Дети должны освоить язык и постичь окружающий их бедлам. И им некогда прохлаждаться: все это должно быть проделано в течение пяти лет, не более. И чаще всего они со всем этим справляются. И даже если и правы Рупперт, Шелдрейк и другие в том, что ребенок просто перенимает закодированное в его памяти знание и медленно вспоминает себя, все равно, достижения детства неимоверны. Глубже, чем объединенная теория поля. Больше, чем Великая китайская стена. И парадокс в том, что эти безостановочная детская работа с рассвета до заката проделывается исключительно в игре.

Сейчас, когда я вижу маленьких детей, семенящих по улице за своими нетерпеливыми взрослыми, останавливающихся, чтобы заглянуть под разные предметы и показывающих пальцем на встреченные ими чудеса, застывая при этом в бессловесном изумленье, я снова вижу мир их глазами и не могу удержаться от улыбки.

Но попутно я думаю, а сколько еще я буду испытывать эту радость? Сколько еще осталось мне самому?

Шестьдесят лет назад я ходил в школу с Леонардом Несбиттом, Биллом Хатчинсоном, Питером Исааком, Пенни Хейхерстом и Куки Аргью, такими же мальчиками с ферм, каким был и я. Бывало, зимой коровы пробивали копытами снег с южной стороны скирд сена и выедали небольшие углубления в золотистой соломе. Как нравилось нам лежать в таких пещерках субботним февральским утром, спасаясь там от холода и ветра. Бледный зимний солнечный свет, сфокусированный соломой, был таким теплым, что можно было снять перчатки и расстегнуться. И так мы болтали о своих мальчишеских делах, о лучших трубках и рогатках, о разных странных событиях, о захватывающих преступлениях, по слухам совершенных в округе, я думаю, скорее мифических, и, конечно, чаще всего о том, как делается секс. И я четко помню, что представления моих друзей об этой важнейшей теме были такими же простодушными и сбивчивыми, как и мои собственные. Друзья мои, может, происходили и не из столь книжных семей, как моя, но мое знание книг забавляло их — оно не являлось помехой нашей дружбе.