Тод Гринуэй - Праздношатание[Полная версия]

Я развивался вместе с ними. Сейчас я — недоучившийся школяр, артистичный швец, жнец и игрец на чем угодно, но не мастер ни в чем. А они? Я не знаю, я никогда туда не возвращался.

Когда в пятидесятых мои собственные дети начали говорить и познавать мир, мне стало ясно, что каждый ребенок рождается уже сложившимся человеком, единственным в своем роде и самодостаточным. Существует привлекательная идея о Боге и его танце созидания, уничтожения и повторного созидания. Бог описывается при этом, как дух, играющий в игру. Я прошу прощения, но эта игра опасна для ее зрителей. В ней участвуют вулканы, способные похоронить город под тоннами космического смеха. Божьи творения бывают также и сомнительного вкуса: вообразите, он умудрился разместить органы продолжения рода и наслаждения не далее, чем в дюйме от органов дефекации — не для того ли, чтобы посмотреть, ну как же мы будем с этим справляться! Может быть, не случайно такое неуклюжее поведение Бога похоже на поведение маленького ребенка: любопытное, аморальное, автономное — он давит жуков и смеется, глубоко удовлетворенный собой. Когда с ребенком что–то не так, он вопит, призывая на помощь. Интересно, а у Бога есть мать, чтобы также прибежать, когда его эксперименты оборачиваются неприятностями, и когда смертным вовсе не до смеха от его шуток.

Также и мы, вы и я, были когда–то такими же великолепными анархистами, самонадеянно убежденными в своей автономии. Эта анархия кажется мне трогательной. Она, как видение Эдема Уильяма Блейка. Невинная версия ницшеанской белокурой бестии.

Я слышу циничные голоса матерей с усталыми глазами и неприбранными волосами. Анархия, да? Трогательная, да? А вы ухаживали когда–нибудь хотя бы за одним из этих маленьких мерзавцев? Ну же, матери, вы ведь и сами знаете, какими очаровательными могут быть эти маленькие мерзавцы, пока они вас еще не окончательно доконали.

(Я ухаживал за несколькими. Не за очень многими, признаю.)

Что же случается с их анархизмом за время жизни в семье, за время долгих школьных лет? Продолжая исследовать мир с широко открытыми глазами, малыши попадают в большую беду… дома. Развивается конфронтация, знакомая любому, кто был когда–то ребенком: непреодолимый снаряд сталкивается с непоколебимым препятствием. Белокурая бестия узнает материнское НЕТ.

Их масштабы различны: материнское НЕТ много сильней. Ребенок ко всему еще считает, что каждое его желание должно исполняться НЕМЕДЛЕННО. Поверхностное объяснение этого очевидно: ребенок ранее не существовал и ему никто никогда ранее не перечил. Сначала материнское НЕЛЬЗЯ снисходительно: мелюзга бунтует, взрослых это лишь забавляет. Постепенно ребенку становится понятно, что материнское НЕЛЬЗЯ нерушимо: на каждом углу ребенок встречает мелкие, но непреодолимые барьеры: его заставляют делать ужасные штуки с руками и ложками, и с мылом, и с ногтями. Закономерна ярость, но она хуже, чем бесполезна — за ней следует наказание.

Разрешается эта ситуация — если это можно назвать разрешением — так неожиданно, как я и сам не предполагал. Я знаю, что ребенок должен примириться со взрослыми. Они, в конце концов, так могущественны — что еще остается делать ребенку??? Но, с другой стороны, я думаю, что ребенок никогда не прощает взрослым свое унизительное поражение. Никогда. Однако, верно и противоположное: путем этого поражения ребенок приспосабливается к жизни в мире. И не то, что даже приспосабливается — он примыкает к своим злейшим врагам — именно к тем, кто разрушил его автономность.

К этому примирению он приходит также и ведомый сомнительной стратегией под названием «любовь». Ребенок становится одним из нас, взрослых, он становится стандартной моделью с идентификационной карточкой. Для нас это, конечно, удача: личность, выросшая без запретов и препон может превратиться в некоего избалованного принца времен итальянского Ренессанса — само очарование и стилет под плащом. Даже Ницше нашел бы такую белокурую бестию лишенной присутствия духа. Нет, конечно, этого нельзя допустить.

Тем не менее, каждая жизнь начинается с трагедии неизбежного столкновения характера с реальностью. В результате мир выторговывает (иногда с большой удачей для себя) вежливого и полезного члена общества, но теряет столь же великолепное и аморальное, как ангел, существо.

Мы рождаемся странными, цельными и подлинными. С годами мы вырождаемся в людей.

Вот неожиданная интеллектуальная связь — легкомысленная связь, скажут некоторые — которую я только недавно открыл.

Мне неприятно видеть косточку от маслины или рыбные кости, отодвинутые к краю тарелки. Мне кажется, они должны лежать в отдельной посуде. Так, по–моему, было и всегда, поскольку я помню, на столе у нас всегда была миска для мусора, когда дети были маленькие; они ее называли «мусорная миска». Непонятно, почему это было мне неприятно, это не имело ничего общего просто с чистоплотностью. Я нашел ответ в «Чистоте и опасности» Мэри Дуглас.

Она написала эту книгу в шестидесятые, чтобы объяснить знаменитые, так называемые, скверны Левита. Исследователей всегда озадачивают законы относительно диеты, установленные Ветхим Заветом. Эти законы кажутся просто эксцентричными. Почему чиста была саранча, а не верблюд?

Я произвольно цитирую стихи из 11 главы Библии в переводе Короля Джеймса.

3 Всякий скот, у которого раздвоены копыта и на копытах глубокий разрез, и который жует жвачку, ешьте;

4 Только сих не ешьте из жующих жвачку и имеющих раздвоенные копыта: верблюда, потому что он жует жвачку, но копыта у него не раздвоены, нечист он для вас;

7 И свиньи, потому что хотя копыта у нее раздвоены и на копытах разрез глубокий, но она не жует жвачки, нечиста она для вас;

21 Из всех пресмыкающихся, крылатых, ходящих на четырех ногах, тех только ешьте, у которых есть голени выше ног, чтобы скакать ими по земле;

22 И сих ешьте из них: саранчу с ее породою, лысую саранчу с ее породою, жука с его породою и кузнечика с его породою.

29 Вот что нечисто для вас из животных, пресмыкающихся по земле: ласка, мышь, черепаха с ее породою,

31 Сии нечисты для вас из всех пресмыкающихся

Эта классификация кажется, по меньшей мере, эксцентричной. И что бы там не делала ласка, она не пресмыкается.

Книга Дуглас о неопределенности и о категориях. Она говорит, что евреи, брошенные на произвол судьбы в пустыне, заботились о том, чтобы через церемонию еды обезопасить свои отношения с Богом. Законы рациона должны были быть четкими и ясными, и это могло быть осуществлено только путем проведения жестких границ. Чтобы выделить категорию, надо было исключить все, вызывающее сомнение. «Когда что–либо классифицируется, как аномальное, выявляются общие черты группы, к которой это что–то не принадлежит.» Израильтяне находили чистоту в нерушимости категорий.