Евгения Сафонова - Первая роза

Ага, ясно — поговорил с главврачом, и та дала добро на разговоры с опасной пациенткой.

— Да, вы можете ответить, что вам досталась не самая лучшая мать, но она вас любит! Вы… вы вот хоть раз думали, что с ней будет, если вас не станет?

— Как была, так и будет. Хотя да, бывает хуже, вон у Ленки мать вообще не просыхает. А от Аньки сегодня даже не пахло. Только ты под дверью в следующий раз не подслушивай, ладно? А теперь иди, я спать хочу.

Врач совсем несолидно прислонился плечом к стене:

— Софья… как вы не можете понять, что таких вот… их в каждой жизни бывает достаточно. И что же, если бы все вот так же, как вы… людей бы тогда вообще не осталось.

Она отвернулась к стенке.

— Ну вот подумайте — их много, а вы одна! — он говорил почти жалобно. — Своей смертью вы никому ничего не докажете, вы же уже убедились! А себя лишите жизни со всеми её радостями. Если вы хотите от горестей сбежать…

— Это не только из-за него, — Соне наконец надоело. — Если скажу, почему, дашь мне поспать?

— Эм…

— Я хочу уйти, потому что не вижу смысла жить.

Она повернула голову, в первый раз взглянув в глаза за очками. Серые, оказывается.

— Когда-то я думала, что за нами кто-то присматривает… каждому воздаётся по поступкам и бла-бла. Что справедливость есть. И Бог есть. А потом папа ушёл…

Она бесцельно оглядывала палату: на него смотреть не хотелось. Почему все больницы одинаковые? Стены зелёненькие, мебель белая, лампы обязательно гудящие, с противным белым светом, и всё такое стерильное, такое безжизненное, что свихнуться можно. Только в окно и можно поглядеть — там парк заснеженный, и даже вольеры с белками видно, если медсёстрам верить, а совсем рядом Москва-река, а за ней зимой выбеленный город, за окраину которого медленно закатывается солнце…

— Помню, я лежала в кровати, слушала рыдания мамы за стенкой и думала, в чём мы виноваты. За что это нам… За что это мне. За что папа меня бросил. И не могла понять. А потом Анька стала пить… Я от однокашников и друзей это скрывала. И когда он появился, ему тоже не сказала. Но кто-то узнал и кто-то донёс. Тогда он сказал, что «не стерпит мою ложь» и что «вычёркивает меня из своей жизни». У него мать учительница была, она ему привила всякие странные фразочки… Вот тогда я и траванулась. Просто хотела, чтобы его всю жизнь оставшуюся совесть мучила. Водкой таблетки запила — слышала, так действеннее. Но меня спасли. А потом, уже в больнице, я лежала и думала: времени-то было много… Вот я ничего плохого не делала, родителей слушалась, любила, как никто… Но мне почему-то такую жизнь отмерили. А есть в моём классе такие дебилы нахальные, которых родичи холят и лелеют, и есть такие стервы, которые с тремя одновременно крутят, и хоть бы кого из троих немножко любили. И все трое об этом знают, но всё терпят, как привязанные… Значит, выходит, нет никакой справедливости? Значит, и Бога нет… или он последняя сволочь, раз он такое допускает. Значит, ты можешь жить по правилам, но об тебя всегда будут ноги вытирать, а другие по твоей голове будут к хорошей жизни идти… Хватит, натерпелась, не хочу больше. Хочу умереть. А если там что-то есть… И если Бог всё-таки есть — хочу плюнуть ему в рожу и сказать всё, что я о нём думаю.

Врач перекрестился.

Она вновь отвернулась, спиной чувствуя его задумчивый взгляд.

— Значит, ты… вы думаете, что ваша жизнь не стоит проживания…

— Да.

— И вы совсем не видите в ней смысла? — ой, дурак… не понял ещё, что ль?

— Нет.

— И вас совсем-совсем ничего не держит? Ничего хорошего?

— Нет этого хорошего.

— Думаете? И вы даже не хотите пробовать поискать?

— Зачем?

Его пальцы тихо постучали по обложке тетради. Потом, не сказав ни слова, он вышел.

Наконец-то можно притвориться спящей, подумала Соня, зубами натягивая одеяло повыше. Хоть до ужина без нравоучений.

Возомнившая себя барахлящими часами дверь вновь разразилась неровным стуком. «Часовщик», однако, войти не спешил, а Соня молчала.

В дверь снова постучали. Соня потянулась было нервно потеребить языком колечко в нижней губе, но вспомнила, что пирсинг тоже сняли.

Дверь не утихала.

— Что надо? — наконец зло крикнула девушка.

Дверь отворилась, и в палату вплыла роза.

Она почти светилась оранжевым светом, будто передразнивая уличные фонари. Наверное, этот свет стёк вниз и сконцентрировался, а сверху присыпался звёздами и подставился под струйку жидкого солнца: в итоге получилась ажурная обёртка вокруг соцветия, рыжая в сияющую крапинку, и золотая ленточка. Стебель заботливо прикрывал шипы глянцевыми лепестками.

Покрасовавшись в дверях, роза наконец поплыла дальше, сопровождаемая рукой в белом халате.

— Добрый вечер, Софья Андреевна, — врач торжественно опустился на прикроватный табурет. — Простите, что не вручаю её вам, но вам нельзя руки напрягать. Я ещё шоколадку принёс — она пусть до утра подождёт, пока мама ваша не придёт.

— А не пойти ли тебе…

Парень, судя по всему, совсем не обиделся на адрес, по которому его послали. Положив шоколадку на тумбочку, он перехватил розу так, чтобы она легла на расправленные ладони.

— Слушай, я тебе серьёзно говорю, будешь клеиться — медсёстрам пожалуюсь, что…

— Это вторая роза, — словно не слыша, задумчиво сказал врач. — Второй раз в жизни, когда я дарю единственную розу. Второй раз, когда я дарю её девушке просто так, а не в качестве подкупа.

— Ага, следом я должна задать вопрос, какой же был первый. Конечно же, дарил своей бывшей. Ностальгия замучила? Пришёл душу изливать?

— Софья Андреевна, давайте договоримся так — я рассказываю вам историю первой розы и оставляю вас в покое. Клянусь, ни ночью, ни завтра, ни послезавтра и слова вне-делового больше не скажу… если сами поговорить не захотите.

— В чём лично я сильно сомневаюсь, — Соня скривилась. — Это хоть не слишком долго?

— Как посмотреть. Не совсем.

— А ты успеешь? Домой бежать не надо?

— У меня сегодня ночное дежурство. Обход я закончил. Ну же, Софья Андреевна… выгодная сделка, правда.

И впрямь послушать, что ль? Может, тогда отстанет?

Соня милостиво кивнула:

— Ладно, давай свою историю. Только не заснуть не обещаю.

— Я и не прошу, — он аккуратно положил розу на тумбочку. Поправил очки и сцепил руки на коленях в замок. — С чего бы начать… Наверное, с того, что тогда мне было пятнадцать, столько же, сколько вам сейчас, и тогда я как раз окончил девятый класс, чтобы не пойти в десятый.

— Почему не пойти?

— Потому что я бросил школу.

Соня даже глаза подняла от удивления:

— Ты не закончил школу?

— Нет.

— Да не ври! По тебе видно, что ты ботаник в десятой степени!

— Зрение я себе испортил уже в институте, если вы об этом.