Евгения Сафонова - Первая роза

— Значит, ты бросил школу по каким-то исключительным идейным соображениям!

— Я бросил школу, потому что не хотел учиться. Я не знал, зачем это надо. Никаких особых талантов ни в какой области я не проявлял, тяги ни к чему не испытывал. Так что я пошёл работать в Макдак… Макдональдс, простите. Потому что себе на жизнь я мог заработать только сам.

Нас у родителей было четверо: старшая, Лиза, училась в МГУ на филологическом, младший Гошка тогда пошёл в третий класс, я — уже рассказал, а Маня, которой было десять, лежала в больнице. Она всё время лежала в больнице. Сердце. Чтобы оплатить лечение, отец и мать вкалывали на двух работах, а в свободное время папа ещё и «бомбил». Но вот навещать Машку в итоге было просто некогда — никому, кроме меня. Так что раз-два в неделю я забегал в больницу после работы. Сам не знал, зачем. Из жалости, может? Странный я был человек… Мне было плевать на всех, потому что так жить было легче. Зарабатывать на еду, сигареты и выпивку, не жить, а выживать, навещать сестру и всё… Больше мне ничего не было нужно. Не могу сказать, что мне доставляло удовольствие пить и курить, но так делали все. А что делать мне, я не знал. Я не знал, ради чего живу. Да, я работал, чтобы жить, но ради чего? Я не задумывался. Потому что если задумаешься, чего доброго, не захочется…

Он поправил было очки — а потом вдруг снял их, бросив рядом с розой, и устало сжал двумя пальцами переносицу.

— Моей зарплаты хватало на то, чтобы каждый раз по дороге с работы в больницу покупать сестре всякие безделушки. Заколки, игрушки, книжки… Особенно она любила читать про вампиров. Ну, знаете, тогда только вышли эти… с луной что-то связано… Они тогда были в моде, и Машка их жутко любила. Я любил смотреть, как она улыбается, когда я вынимал из сумки очередную финтифлю. Когда ей разрешали, мы гуляли по парку. Если не разрешали, то я сидел возле кровати и читал ей вслух… или просто говорил. Она числилась на экстернате, а в школе сколько раз была — по пальцам перечесть можно. Друзья у неё были только в больнице, но они приходили и уходили, а она оставалась. Поэтому она всё время выспрашивала меня обо всём, что я делал, о деталях, даже самых незначимых. О школе, об одноклассниках… Она хотела знать, каково это — жить нормальной жизнью.

Она хотела много-много друзей, научиться играть на скрипке, сходить на бал, съездить в Диснейленд, в Голливуд и в Париж, найти принца на белом коне, сходить на свидание, как в какой-нибудь из её любимых книжек, венчаться в Соборе Парижской Богоматери, получить букет из ста роз… Она обо всём рассказывала мне. И в конце таких разговоров всегда вздыхала — тяжело так. Она ещё была совсем маленькой, худющей… Глаза синие и огромные, волосы светлые, а кожа белая-белая всегда… В этот момент мне всегда становилось её жалко, и я говорил: «а, совсем забыл», и лез в сумку за очередным подарком, и она хватала его, чуть не подпрыгивая от радости, и пищала своё: «спасибо, Сашка!», и глаза у неё сияли…

Нам бы поменяться местами, думал я. Мне следовало быть на её месте. Она была не такой, как я. Она бы нашла себе цель в жизни. Да…

Парень помолчал, уставившись куда-то на стену. Потом облизнул пересохшие губы, прокашлялся и продолжил:

— Где-то раз в два-три месяца Маню выписывали, и тогда она пару месяцев была дома. Потом её стали отпускать недели на две, не больше. А потом как-то родители сказали, что Машка не будет встречать с нами Новый Год, потому что они решили сделать себе подарок и на праздники поехать вдвоём в Египет. Заодно и нам раздолье: одни в пустой квартире, зови кого хочешь! А Машку вполне может будет и после каникул забрать. Очень долго они об этой поездке мечтали и деньги копили. И ещё дольше потом себя за это казнили…

Когда вскоре после этого я пришёл к Мане, она рыдала.

«Я хочу отмечать с вами!!! Посмотреть салют, погулять по Красной Площади, как всегда…»

«Погуляешь, обещаю, — вдруг брякнул я. — Лично займусь!»

«Что, правда?»

«Правда! А что? Не вечно же этих родичей слушаться! Мы и без них отлично время проведём!»

«Са-а-ашка, спаси-и-и-ибо!!!»

Сам не пойму, что на меня нашло. Но тогда она благодарила меня так горячо, как никогда.

Я слышал иногда кое-какие разговоры родителей… Слышал, но никогда не понимал. Я не верил, что Машка может куда-то деться. Она же такой хороший человечек, ничего никому и никогда плохого не сделала… она же такая маленькая ещё. Разве её могут у нас забрать?

Не знаю, почему, но я понял, что любыми способами должен вытащить её из больницы на эту ночь. Я насел на родителей танком, умолял, угрожал, рыдал — и в конце концов добился того, чтобы с девяти вечера до девяти утра Машку отпустили со мной.

Я отвязался от всех друзей, набивавшихся ко мне в гости, и под вечер тридцать первого пришёл к сестре. Я принёс ей розу. Одну розу. Такую же, как та, которую я подарил вам. Она мечтала о ста, конечно, но обрадовалась и одной, потому что ей ни разу в жизни не дарили роз. Она думала, мы поедем домой… но я заказал столик в ресторанчике на Долгоруковской. «Серенада» назывался. Там играл струнный квартет, и я попросил дать Машке подержать скрипку. Ей даже разрешили взять пару нот, и сказали, что звук у неё хороший. А потом пришли девчонки, с которыми она когда-то в больнице лежала — они были моими ровесницами, и к Машке относились, как к живой кукле, но она считала их подругами. У меня были их телефоны, и я попросил их заглянуть на десять минут…

«А на свидания в книжках так и ходят! — заявила потом Машка. — Получают цветы и идут в ресторан, такой же красивый, как этот!»

«Мань, с братьями на свидания не ходят».

«Ну пожалуйста, пусть у нас будет хоть чуть-чуть свидание, ладно?»

Она была счастлива. В один вечер исполнилось почти всё, что она хотела.

Помню, как мы потом шли на Красную Площадь. Зима была мерзкой и слякотной, но в ту ночь шёл снег. Тверская сияла. Эта сеть гирлянд наверху… И чёрное небо за ней… И снег, пушистый-пушистый. Странно, обычно я никогда не обращал на такое внимания, но тогда почему-то подумал, что вот такая Тверская — самая красивая штука на свете.

«Смотри, Мань, какая красота! Правда? — Машка так устала, что почти засыпала, и я посадил её к себе на плечи. Она молчала, и я оглянулся: она тихо, умиротворённо улыбалась мне моей любимой улыбкой. — Сейчас посмотрим салют… А у нас ещё вся ночь впереди, ты только подумай! И мы ещё должны тебе подарок купить. Ты куда хочешь? В книжный? Можем накупить кучу книжек! Или зайти в магазин игрушек, купить тебе какого-нибудь медведя из этих, серых с голубыми носами. О, а ещё мы зайдём в продуктовый и купим огромный торт! С вишней и «мокрыми» бисквитами, как ты любишь. Возьмёшь его с собой в больницу и будешь есть ещё три дня на завтрак, обед и ужин, поняла? Как миленькая! А, может, ты хочешь какой-нибудь браслет или колечко? Зайдём в какой-нибудь магазин вроде «Леди»? Ты не думай, у меня деньги есть, нам премии выдали…»