Евгения Сафонова - Первая роза

Я шёл вперёд и всё говорил, говорил, а она улыбалась и молчала…

Он встал и подошёл к окну, глядя на неоновые светлячки парковых фонарей.

— Почти всю свою жизнь она провела в больничной палате, и всё, что у неё было — это я. Мои подарки, прогулки, разговоры… А я, кретин, слишком поздно понял, что она была для меня самым дорогим существом на свете…

— Она… прямо там?.. — вернувшийся голос, казалось, Соне не принадлежал.

— Нет, мы вернулись, и я уложил её спать, и я хотел зайти снова дня через три. Но больше её так и не увидел. Потом уже выяснилось, что её могла спасти только пересадка сердца, но почему-то врачи этого не поняли… — он вглядывался в городское море, плещущееся световыми волнами о чёрную полосу реки. — Она дарила мне, мне, который должен был только отдавать ей — радость, которой я не замечал. А теперь она исчезла… У меня ничего не осталось. Жизнь казалась конченной. Но вдруг я подумал: она ведь находила счастье даже в такой убогой жизни, какую ей отмерили. Находила счастье, смысл, желания… и она оставила мне последний, бесценный дар: она показала мне, что даже в той никчёмной жизни, которую я вёл, был смысл. И я понял, что всегда смогу найти цель, что новая цель всегда есть… И тогда я нашёл её.

Я сел за учебники, поступил в медицинское училище и погнался за мечтой, за своей первой мечтой: посвятить свою жизнь другим людям, чтобы не повторилось такого, как с ней, чтобы подарить жизнь тем, кто должен жить…

Он ещё долго смотрел в окно и молчал. Слышно было, как тихо, нервно, на одной ноте ноют лампы.

Тишина вокруг была хрустально-хрупкой.

А Соня впервые поняла, что боится её разбивать.

Наконец он повернулся, и лицо его было усталым.

— Прежде чем прыгать с крыши, подумайте как следует, Софья Андреевна, — он взял очки с тумбочки. — Съешьте шоколадку и подумайте. Шоколад стимулирует выделение эндорфинов, вы же знаете? Вот вам уже и станет чуть-чуть радостнее…

Он в последний раз коснулся розы кончиками пальцев и пошёл к двери.

— Ты сказал… — Соня запнулась, почему-то испугавшись собственного голоса. Но всё-таки заговорила. — Ты сказал, она показала тебе смысл той жизни. А какой был смысл? Разве он был?

— Был. Совсем рядом со мной. Был смысл, была цель… Но я их не замечал, — он взялся за дверную ручку. — А ведь всё, к чему я стремился — это видеть её улыбку.

Какое-то время она молча смотрела на фигуру в белом халате, замеревшую в дверном проёме.

— И смысл… может быть таким?

— Не худший смысл из возможных, как мне кажется, — дверь мягко скользнула на петлях. — Спокойной ночи, Софья Андреевна.

Соня смотрела в пустоту и видела там стопки книг, нежданный снег, гирлянды над головой, скрипку в детских руках, две фигурки, бредущие по слякотным дорожкам больничного парка, почему-то того самого, что был под её окном — а лампы всё так же гудели, и перевязанные руки мирно лежали поверх одеяла, и волосы пролитыми чернилами струились по белой подушке…

— Ну, здравствуй, Соня, — поправив лупоглазые очки, психиатр хмуро присела на табурет. Металлические ножки жалобно заскулили, продавив линолеум. — Не могу сказать, что давно не виделись. Кажется, в прошлый раз мы расстались на том, что ты осознала свои ошибки и больше так не будешь. Что же такое произошло, что ты так быстро об этом забыла?

Она молчала, глядя куда-то в сторону.

— Значит, ты всё ещё хочешь умереть?

Соня смотрела на розу, тихо светившуюся в банке на окне, бросая вызов окружающей стерильности.

За то, что самое ценное в жизни является банальным…

За то, что чёрт его знает, есть ли Бог…

За то, что все утешения — только слова…

За то, что даже слова когда-нибудь могут переиграть чью-то жизнь…

За то, что совсем не красотой, но чем-то другим жизнь в себя влюбляет…

Спасибо, Сашка.

— Знаете, Алла Сергеевна, — Соня перевела взгляд на её лицо, — вопрос, конечно, интересный…

— Молодёжь, — Алла Сергеевна с наслаждением затянулась изящной сигареткой. — До чего глупые нынче дети пошли, сил нет. Из-за каких-то… непонятно чего — сразу вены резать. Вот в сорок первый год их бы закинуть, чтоб посмотрели, как люди жили и хотели жить…

— Не надо им сорок первого года, — аккуратно прикрыв дверь на лестницу, Саша достал из кармана пачку «Парламента». — Войны никому не надо.

— Взвился кострами… Шучу, конечно, — женщина проводила взглядом тонкую дымную струйку, белёсыми змейками расползшуюся и медленно истаявшую. — Всё потому, что веры у них нет. Вера бы их держала. Но попробуй с ними о Боге поговорить — они же ненавидят проповеди, и ненавидят, когда их начинаешь учить. А между тем… вот таким дурочкам, как Сонечка, не хватает элементарного внимания. Отсюда все эти чёлки, пирсинги, чёрные лаки… А потом и лезвия. Она же не хотела умирать, но признаться в собственной глупости — как же. И она накручивала себя, накручивала, и вот до чего дошла… Таким бы поговорить с кем по душам, пока не поздно, но подростковая гордость не даёт — они же всё знают, всё могут, всё умеют. А как ещё и кто ещё объяснит им всю мизерность их проблем, если не взрослый человек со своими «нравоучениями»?

— Ну, кто-то объясняет, как видите.

Алла Сергеевна кинула на молодого человека насмешливый взгляд:

— И чего ты в писатели не подался, Сашка?

— Увы, я с шести лет знал, что пойду по родительским стопам. Другие профессии мной даже не рассматривались.

— А жаль. Мог бы даже в политику пойти: такой дар убеждения да зря пропадает. Какое влияние оказывали бы твои речи на умы обывателей… Я уж молчу про то, что из тебя вышел бы гениальный психиатр.

— Кажется, я вам уже говорил всё, что я думаю…

— Да, ты мне рассказывал, — она закатила глаза, — про взгляд в бездну и сражения с чудовищами. Но если бы ты всё-таки попробовал… У тебя же талант!

— C'est la vie, — Саша щёлкнул зажигалкой. Затянулся, выдохнул, посмотрел в окно — прямо напротив по металлической паутине стенок вольера носились зимне-серебристые белки. — А знаете, Алла Сергеевна, я теперь даже почти не жалею, что родители не хотели второго ребёнка. Мало ли…

2010 г.