Михаил Попов - Колыбель

— И в чем дело?

— Обычно когда тебе, то есть мне, звонят по телефону, ты, в общем, знаешь, откуда звонят и кто, а вот с этим прибором–устройством все чуть не так. Звонят, но кто и откуда, понять нельзя. Сначала хоть по–русски или по–английски говорили психи на той стороне, а потом пошли языки неизвестные. Да и не звонят они, потому что телефон–то мертвый, не светится у него панель, а голос идет. Извини, что я в технические детали ухожу…

— Ничего–ничего, я все важное понимаю.

— Ну, если понимаешь, то я тебе вот еще что скажу: у меня такое впечатление, что на меня выходят время от времени участники спиритических сеансов, это когда духов с того света вызывают — у вас такое, в Уруке, практиковалось? Ну, до твоего отплытия?

— Не знаю, что такое Урук, но всем хочется узнать про тот свет, про тех, кто ушел, как им там. Только телефонов таких у нас нет.

— Да и у нас, может быть, всего один. Случайно встроилась моя «нокия» в какую–то электронно–мистическую схему, и через нее происходит утечка спиритических разговоров… Если бы только не эти языки…

— А что тебе эти языки?

— Архаикой, древностью тянет, гортанные, хрипучие звуки… Если бы это не было невозможно, я подумал бы, что это из средневекового Магриба ко мне пробиваются или арамеи библейские, а не…

— Почему, думаешь, невозможно?

— Ну, что невозможно, того обычно не бывает.

— А ты здесь много видел такого, что обычно бывает? Ладно, давай выпьем.

— Правильно, а то ум за разум заходит уже в сорок первый раз. Это ты хорошо придумал — устроить такое жертвоприношение, чтобы самогон сам собой делался.

— Не сразу, не сразу. Это только в моем рассказе все так легко и разом устроилось. Гильгамешу, как ты меня называешь, пришлось поработать, и не только мозгами.

— О–о–ох, хорошо упала. На сливовицу похожа. А-ах, не сразу, говоришь? А почему не сразу?

— Вот ты как глотнешь, сразу начинаешь мыслями скакать. Не привык ты еще, не спеши, постепенно втягивайся. Так благодатнее, проверено.

— Да я просто уточняю картину. Ты пристал сюда после бури, а тут…

— А тут эти стадами бродят. Мой плот волной, что до неба, — в щепки… Упал я на песок, встал, увидел, что один, совсем один, и заплакал. Это я тебе уже рассказывал. Дикари мне принесли плоды. Они добрые.

— Не утверждал бы так безапелляционно.

— Сам виноват.

— Признаю.

— А вот теперь еще по одной. И медленно. И не наскакивай сразу с вопросами. Я отвечу. А ты верь. Я врать не могу, потому что презираю.

— Закусить надо. Дай мне яблочко.

— Это не яблочко, но на. Жуй. Человек не может один, он скучает и гибнет. И я обучил дикарей языку.

— Кстати, что это за язык? Шумерский?

— Наш язык. У нас все так говорят.

— Шу–мерзкий.

— Ты сейчас что–то непонятное добавил в речь.

— Просто каламбур. У меня работа такая — выдумывать на пустом месте, кривляться и потешать. Не хочешь — не повторится. Ты мне лучше скажи, куда он, твой язык, делся из башки у дикарей. Вначале они только и делали что шу–шу–шу, а теперь вообще этой речи не слыхать.

— Так вы приехали. Я же с горы спускаюсь редко.

— Тогда, извини, непонятно, как ты сам, что называется, освоил?

— Но я все же не непрерывно пью. Беру женщин из долины. И вижу вдруг — они по–новому говорят.

— Но уж больно ты хорошо для шумера русским овладел. И быстро. Ой, господи, только не хохочи так, голова треснет. Что тебя насмешило?

— Про «быстро». Сколько, думаешь, ты на острове просидел?

— Не знаю.

— Вот и я не знаю. И давно догадался: что долго, что быстро, тут нельзя знать. О чем задумался?

— Вспомнил камень, на котором мой… партнер затеял календарь, да, в общем, время действительно здесь… не будем о нем, ибо правда же смысла никакого. Тем более после того, как ты меня ткнул носом в самый здешний корень. Как я сам не сообразил, что они тут умирают наоборот.

— Я очень умен.

— Да, ты офигенно умен.

— Почему не добавишь то, что хочешь добавить?

— А что я хочу добавить?

— Что не в уме дело, просто у меня было достаточно времени, чтобы все тут понять.

— Ты что, и мысли читаешь?

— А ты попей с мое.

— Слушай, Гильгамеш, сделай одолжение, не выходи из шумерского образа, мне как–то легче, когда я говорю с грохочущей горой, а не с гопником.

— Я же у тебя беру слова.

— Ладно. Нальем?

— На этой стадии закусывать лучше вот этими корешками. Ничего подобного не помню у себя на родине, хотя я был сын вождя и многие думали о моей еде.

— Обязательно вождя? У нас каждый грузин говорит, что он князь.

— Опять слышу темное в словах. Кто такие грузины? Почему они все князья?

— Да черт с ними, с грузинами. Их вообще не было, когда ты отплывал. Да и нас тоже. Дай мне еще одну кисленькую. Да, а чего это ты отплыл, сын вождя? За благовониями в страну Пунт? Мне кажется, была какая–то другая причина. Что я такого сказал, Гильгамеш? Не смотри на меня так!

— Как ты понял?

— Что понял? А, считается, что все и всегда в древности плавали за благовониями. Меня другое интересует: почему тебя послали, если ты сын вождя, а не купец? Ладно, можешь не отвечать, только не смотри на меня так. Страшно!

— Ты уже понял, что я поплыл не за благовониями.

— Все, все, больше я ничего знать не хочу, избавь меня от страшных тайн. Ты сын вождя, а при дворе могло произойти все, что угодно…

— Ладно, я тебе скажу.

— Может, все же не надо?

— Нет, я скажу.

— Только если тебе самому хочется. Иногда бывает трудно удержать в себе, желание поделиться бывает таким сильным…

— Я заболел.

— А я думал, что какой–нибудь заговор или в папин гарем проникновение.

— Меня бы казнили.

— Логично.

— Я заболел.

— Ты здоров. Ты так здоров, что я даже не видел людей здоровее. Ты борца сумо одной рукой…

— Страшная болезнь. Никто не выздоравливает. Всех больных отправляют на остров в море. Со мной попрощались, снарядили корабль… Я плыл день, плыл неделю, а потом была буря…

— Ну да, знакомо.

— И я оказался здесь.

— Но как ты выздоровел? Послушай, послушай, кажется, я начинаю соображать… Ты не выздоровел, просто болезнь остановилась, она…

— Да.

— Только не сердись, Гильгамеш, вот такой львиный нос и голова… только не сердись… это ведь проказа, да? В начальной стадии.

— Выпьем.

— И поэтому ты не пробовал отсюда уплыть.

— Выпьем. Теперь занюхивай этой травой. Еды больше не нужно.

— Понятно, понятно. Теперь понятно, почему здесь не бывает похмелья. Дикари живут задом наперед, от смерти к рождению, а ты просто как бы висишь меж двух времен. Да, а тот детский сад, что я видел напоследок, это не детский сад, это дом престарелых на самом деле. Ты давно все это просек?

— Очень давно. Но не сразу.

— Ты мне лучше скажи: ты вот, скажем, веришь, что наши дикари действительно попадают, ну, куда–то попадают, после того как умрут здесь? И где оно, это место, куда они попадают? И есть ли оно?