Михаил Попов - Ларочка

Лариса усмехнулась, тихо, почти про себя.

— Символично как все. Прощай Москва, прощай родина, прощай мать.

Капитан осуждающе кивнул.

— Вот именно, мать. Где ты — мать?! Я же тебе звонил, писал, прогадили парнишку. Ходит на какие–то сходки, они там изучают, что царь все подавил, а потом Сталин все подавил, а белорусы всегда как трава под колесами истории.

Последние слова, явно были не собственного капитанского производства, а по–магнитофонному запомненные из чьей–то более сознательной речи.

Лариса опять полезла в карман за своей плоской сигаретной пачечкой.

— У нас в Москве повторять: как у вас тут все запущено!

— Запущено, опущено, что делать, скажи?

— Что делать? Уносить ноги.

Капитан не понял.

— Я давно уже об этом подумывала, а теперь вижу — больше ждать нельзя. Будем тебе организовывать перевод в Подмосковье.

— Как это, я же в запасе!

— Есть такие программы для военных пенсионеров. И если они не для моего отца, то для чего они вообще нужны!?

Капитан глядел на дочь с сомнением во взгляде, как–то все слишком решительно, и сразу. Лариса кивнула, подтверждая, что говорит абсолютно всерьез.

Лариса смотрела в треснувшее зеркало. Синяки под левым и правым глазом были на удивление симметричны. И в цветовом и в геометрическом отношении. На теле синяков хватило бы на леопардовую шкуру. Они были получены, когда она каталась по полу, а он лупил ее ногами.

Одно слово — мясник!

Лариса распахнула полы халата. Какая отвратительная и непонятная равномерность. Это можно было истолковать так, что избиение было не только жестоким, но и расчетливым, циничным. Именно так и отметил привезенный Бережным доктор. Именно это и вписал в протокол следователь, привезенный Энгельсом.

Из этого отвратительного бытового события, Лариса создала общественно значимый факт, как, впрочем, и всегда. И собиралась извлечь из него какую–то серьезную пользу. Пока правда, не успела оформить все в конкретные желания. Силен не тот, кто не падает, а тот, кто поднимается. Эта восточная мудрость не совсем вроде бы подходила к данной ситуации, но Лариса считала, что подходит. И часто мысленно повторяла.

Последнее крупное политическое «падение» закончилось для нее хоть и не полновесной, но значительной сатисфакцией. Устыдившийся «предатель» Михаил Михайлович сделал ее заместительницей. Специально вытребовал и организовал эту должность, хотя, строго говоря, в ней не было никакой необходимости. Долго извинялся за то, что сорвал Ларисе ее политический взлет. Что–то смутное бормотал про невозможность для себя вхождения в «клоаку политики», а то, что это именно клоака для него стало ясно хотя бы из того, кто стоял как контролер у входа — Пажитный. Растлитель малолетних, содержатель подпольного борделя еще советских времен, личность грязнейшая. Михаил Михайлович отлично помнил тот скандал и разбор его «на Краснопресненском райкоме», членом которого бывший морской пехотинец в те годы состоял. И если, чтобы вползти в депутатское кресло надо поклониться такому человеку, то не надо никакого кресла!

Лариса только пожимала плечами и попыхивала сигареткой. И не спешила успокаивать шефа, мол, ничего страшного, я все понимаю. Хотя успокоить могла бы. Ибо довольно скоро выяснилось, что благородно–трусливая выходка старика ничего не значила. Шамарин и не думал идти на должностное преступление и визировать бумаги, который ему должен был привезти Бабич–младший, он даже не появился в здании. Более того, выяснилось, что не появился в здании и уже упомянутый Бабич–младший, с которым произошла запоздалая истерика ревности. Он напился, долго сидел в ванной перебирая лезвия для безопасной бритвы, пока не остыла вода. Так что, даже если бы Шамарин занес над головой нужную печать, шлепнуть бы ее было не на что. А Пажитный вообще отсутствовал в то утро в городе, специально предупрежденный добрейшим Сергеем Ивановичем. Лариса об этой последней подлости так и не узнала, так что у нее сохранились со стариком превосходные отношения. И он всячески помогал ей по мелочам, осознавая свое по отношению к ней предательство, как своего рода удочерение. Проникся к ней искренним теплым отеческим чувством.

Сердце ее не разорвалось, она не чувствовала себя на дне вселенной, меж стенами подлости и предательства. Картина тотальной ничтожности мужского населения и так уже была знакома ее зрению. Все известное просто подтвердилось.

В результате, вместо депутатского мандата, Ларисе досталась высокая, но странноватая должность зама директора ЦБПЗ по связям с общественностью, и роман с отцом неудавшегося самоубийцы. Образовался какой–то зыбкий якобы любовный треугольник. Ларису забавляло ее положение. От младшего Бабича она отдалилась в силу хотя бы того, что переехала на десятый этаж. «Отношения» у них прекратились, но вместе с тем, и в какой–то степени сохранились. Формального выяснения кто они теперь друг другу не было, потому, что и раньше это не было никак оговорено. Про не примененную бритву Лариса знала, но делала вид, что не знает. Лариса иногда, как бы по забывчивости, награждала его каким–нибудь ничтожным поручением. И он с каменным лицом его выполнял. Лариса говорила Агапеевой, с которой они вновь сошлась на почве переселения своих предков в Подмосковье, «я и не представляла себе до какой степени там все было так всерьез». Под покровом вялотекущего, производственного по сути романчика, оказывается, копились и гудели подлинные страсти.

Забавно.

Воображение Ларисы не воспламенялось от этого открытия.

Старший Бабич в отличие от сына был бодр, щедр, эпизодичен, это все плюсы, и единственное в чем они были сыном похожи: ревнив. Но ревность у него была совсем не того рода, что у сына. Она не скапливалась как яд, чтобы вспухнуть одним нарывом в конце истории, она бурлила периодически, как гейзер. Старший был толстокож во всех отношениях, кроме этого. Тут он был утонченнейший мазохист. Он постоянно выяснял у Ларисы, в какой бы компании они не оказались, было ли у нее что–то с кем–нибудь из присутствующих мужчин. Лариса считала ниже своего достоинства притворяться, и спокойно, если даже не охотно, излагала своему брутальному ухажеру детали отношений со своими прежними.

Он бледнел, шел пятнами, хрустел деревом подлокотников, грыз соперников глазами. До настоящего скандала никогда не доходило — был предупрежден, что это не будет потерплено. Мясник страдал, но крепился. Все те мужчины, по которых Ларисе нечего было рассказать в связи с собой, напрочь переставали его интересовать.

Она чувствовала, что ходит вроде как бы по краю пропасти, Бабич иной раз наливался кровью так, что казалось мог бы просто лопнуть, или ткнуть вилкой в глаз, добродушно подмигивающего Милована, даже не подозревающего какой силы ненависть он возбуждает в этом человеке, и, главное, в связи с чем?