Михаил Попов - Ларочка

— Гапа, посмотри.

Гапа вернулась сообщением, что там какой–то молодой, «несчастный» человек в полосатом пальто.

— Гони его, Гапа. Не пускай в дом и гони.

— Может быть, я? — Предложил свои услуги Александр Сергеевич.

— Это слишком для него. — Сказала Лариса. — Гапа, скажи ему, пусть уходит, не о чем нам с ним говорить.

Агапеева вернулась с интересной новостью.

— Он сказал, что, мол, жениться пришел, хочет на тебе жениться.

— Но я же «дрянь!», это в смысле он так недавно сказал.

— Может я все–таки…

— Сидеть, генерал!

— Я понял.

Агапеева продолжала свою челночную дипломатию.

— Он сказал, что он убьет и покалечит отца, даже уйдет из дому, но просит, чтобы ты его не сажала.

— Это почему? Он мне тут… шаровую молнию, а сидеть не желает?!

— Он говорит, что мать не переживет, очень–очень больная мать.

— Он что, жене все рассказал, динозавр?

— Я не знаю, Лара, только он говорит, что совсем сильно она больная. Не переживет суда.

— Меньше надо мяса жрать!

— Что? — Не недопоняла Агапеева.

— Я не мать собираюсь сажать, я мясника собираюсь сажать.

Лариса вдруг остановилась, приподняла фужер на дне которого плескалась небольшая лужица коньку.

— Он сказал, что если надо, она сама приедет, и в ноги кинется.

— Мать?

— Мать, мать.

— Блядь. — Тихо сказала Лариса и выпила. А потом добавила громко.

— Гапа, скажи ему, что не надо мне в ноги никакой матери. Пусть успокоится этот колбас–барабас. Прощаю и презираю. Вернее наоборот, презираю и поэтому прощаю.

Агапеева сгоняла опять в прихожую.

— Он спрашивает, что и заявление заберешь?

— О, Господи!

— Он сказал, что если заберешь, то страшно, страшно до смерти благодарен, и он и отец. Отца, такую мразь, конечно надо бы и убить даже. А он, все равно согласен жениться. Готов, и согласен.

Лариса шарахнула фужер о закрытую дверь.

— Давайте, споем!

— Так точно, споем. — Поспешил откликнуться генерал.

— «Не для меня взойдет заря, не для меня Дон разолье–отся, и в небе жаворонок залье–отся с восторгом чувств не для меня».

В нестройном хоре голосов, доносившихся из–за двери нет, нет да и проступало тонкое благодарное вранье бабичева дисканта, впущенного по доброте душевной в прихожую.

Лион Иванович совсем усох, заменил очки на контактные линзы, отчего сделался еще более похож на иностранного пенсионера. Завел трость, и было пока непонятно из соображений стиля или здоровья. Потыкивая концом трости в недавно отциклеванные и отлакированные паркетины пола в комнате Ларисы, он передвигался от окна до дивана. Врач сказал ему недавно, что для него жизнь это движение, и он поверил врачу.

— Я повторяю, Лара, он должен переехать к тебе. Поверь, ты теряешь мальчика.

Лариса сидела в кресле, курила, стряхивала пепел в безвкусную пепельницу, изображавшую разрезанную артиллерийскую гильзу. Подарок Белугина, как, впрочем, и паркет, и новый унитаз.

— Пойми, мне не то что не трудно, чтобы, ну, чтобы он жил по прежнему у меня, мне лучше, веселей, он совершенно интеллигентный мальчик, и друзья все тихие, но я же вижу, вижу, Лара, ты его теряешь. Того, что ты ему уделяешь — я не про деньги — мало. Родная кровь должна жить рядом с родной кровью.

Ларисе было трудно говорить с Лионом Ивановичем. Она отлично знала, что он прав, но еще отчетливее она знала, что хотела бы жить с генералом Белугиным. Более того, она сильно догадывалась, что, в конце концов, она будет с ним жить, пусть и после преодоления каких–то трудностей. Появление же в этой квартире семнадцатилетнего парня с замкнутым, странным характером, не поможет решению этой задачи.

— Я старик, понимаешь! А вдруг наркотики, у них теперь это просто. Хорошо, если только компьютер. Ящик меня не пугает. И то, что нет девиц вокруг, это меня не волнует. Временно.

— Да, с девушками ему будет трудновато.

— Не говори глупостей, Лара. Я вон был вообще сорок килограмм, картавый очкарик, и это ничему не помешало.

— Да уж.

— Егор не красавец. Но он интеллигентный, серьезны мальчик.

— Да уж.

— И потом, подумай о себе. Надо, чтобы на старости лет была рядом хоть одна родная душа.

Лариса посмотрела на Лиона Ивановича удивленно. Старость? Все живы, здоровы, вплоть до бабули. Что–то старикан надумывает и врет. Родная кро–овь, душевно недодаешь. А мало ли сделано для него!? Лион Иванович начал загибать пальцы, как будто уловил беззвучный вопрос.

— Да, ты пару раз была с ним в Третьяковке, и Пушкинском, а до этого зоопарк, планетарий. Ездила с ним в Спасское — Лутовиново, в Шахматово…

Про ту поездку в Шахматово Лариса вспоминать не любила. Все «историки» перепились сильнее, чем обычно. Мальчик получил не те сведения об образе жизни матери, которые она бы хотела ему сообщить. Нет, о «жить вместе», не может быть и речи. Я плохая мать?! Но почему же, если я сделала и делаю все, чтобы мальчику было максимально хорошо, насколько это возможно в такой ненормальной семье, и в таком ненормальном мире. А то, что лопочет дядя Ли, это всего лишь старческие бредни, выдумки. Просто, устал, надоело.

— Я очень к нему привязан, но…

— Ты забыл главное — я крестила его.

Все было обставлено тихо, скромно, но с достоинством и чувством. Отец Александр был великолепен. Великолепен был и генерал. Церемония носила несомненный, благородный, даже аристократический оттенок. Как будто проходила не в Кузьминках, а Бог знает где.

Признаться, Лариса подумывала о том, чтобы перенести ее в какой–то другой приход. Надо сказать, что отец Александр стал вызывать у нее сомнения своими некоторыми высказываниями. Ляпнул как–то однажды во время важнейшего разговора о судьбах Отечества, что «вот мол, Лариса Николаевна, вы лично можете войти в Царствие Небесное, и какой–нибудь Иван Петрович Сидоров может, а Россия не может войти в царствие небесное». Из этого, что же выходит, что спасение души, может войти, при каких–то, конечно, чрезвычайных обстоятельствах, в противоречие со спасением России? Она пожаловалась Питириму. Бережной поморщился, но кивнул, да остается видать, в отце Александре старая интеллигентская отрыжка. Архите–ектор, мать его. Не обращай, Лара внимания, мужик–то в целом свой. В общем, разговора не получилось, Пит был пьяноват, и не первую неделю. Конечно, его мощная духовная оптика оставалась в целом в сохранности, но бытовое общение с ним было затруднено.

— А еще он иной раз задается вопросами совсем странными. Например, что Родина может потребовать у человека? Жизнь? Пожалуйста, бери, Родина. А вот честь? Может ли Родина потребовать у человека честь? И Родина ли она после этого? Жизнь положить «за други своя» почетно. Но до конца ВСЕ претерпеть? Тут вопрос. Хочется знать прейскурант, что входит в это «ВСЕ», прежде, чем объявлять согласие. И это русский священник?!