Михаил Попов - Ларочка

— Я почти с самого начала немного третировала его, ты помнишь, что слишком солдафон, прямолинейный, квадратный. В шутку, конечно. Да и, если честно сказать, мне нравилась его мужской стержень в сравнении с моим вялым лекторским контингентом. Слова болтать они мастера, а чтобы гвоздь забить, не говорю уж о мужском поступке…

— Ну, ну.

— Так вот ему, чтобы чуть–чуть позлить, намекала, что нет в нем артистической жилки. Я видела, что он все больше помалкивает, когда рядом какой–нибудь умник из моих.

— Признак ума — не ляпать лишнего.

— Это женская добродетель — молчание. Так вот, я не уколоть его хотела, хватит с меня артистичных и на работе, мне был нужен характер, нет сейчас русского мужского характера.

— Да, уж. — Агапеева долго искала, куда девать окурок, прикончила каблуком.

— Целую неделю его не было…

— Я же тебе говорила — сына хотели сажать.

— Я думала что–то случилось, начинает отползать товарищ генерал в семейную бухту.

Агапеева закурила.

— А позавчера утром сажает он меня в свою «волгу» и куда–то в Подмосковье.

— Я слушаю, слушаю.

— Ехали часа три, а то и меньше. Даже с пикником. Приезжаем — непонятно. Военная часть, не военная часть. В глухом лесу колючая проволока, бараки, все солдатики по пояс голые на спортгородке. Обедаем. Потом стрельбище. Солдатики тарахтят, доски кулаками ломают, на стену лезут в дыму.

— Понятно.

— Но, самое интересное, под конец.

— Секс в спальном мешке?

Лариса с интересом поглядела на подругу, что это ты?! Та, извиняясь, помахала новой папиросой — не бери в голову. Лариса кивнула, ну, ладно.

— Выходим на берег речки.

— Что за речка?

— Погоди. Мы стоим на этом берегу, а на том начинается какая–то возня. Человек выбегает на песок, скидывает сапоги, гимнастерку, и бултых в воду. За ним выскакивают из ельничка пятеро–шестеро с карабинами и начинают палить ему в спину.

Агапеева даже остановилась.

— Ну, ну.

— Вот тебе и ну, ну. Мужик этот плывет, выстрелы гремят. Я не знаю, что и думать.

— И чем кончилось?

Лариса самодовольно улыбнулась.

— Выплыл. Усатый такой. Смеется. Смотрю, генерал мой, тоже хохочет. Сзади прибежали двое и втыкают в берег железную вывеску на шесте, ну, знаешь, такие перед населенными пунктами на дороге ставят.

Агапеева кивнула.

Лариса многозначительно затянулась, поиграла дымком, помигнула подруге.

— А на вывеске, на табличке этой написано «р. Урал».

— Не фига себе!

— Да, да, а переплывший этот, подходит ближе берет под козырек, хотя козырька никакого нет, и говорит: «Комдив Чапаев прибыл по вашему приказанию!»

Подруга длинно и искренне присвистнула и повторила:

— Не фига себе! — Ее явно проняло.

— Ты понимаешь, — самодовольно и восторженно, — пела Лариса, это же называется акция, генеральский хеппенинг. И так неожиданно, и так срежиссированно! Стреллер и Питер Брук.

— Что?

— Я говорю, что мне, в общем–то смешновато было. Не такие перформансы закатывались в мою честь. Но важен, как говориться не подарок, а желание подарить.

— Я тебя понимаю.

— Дурак, дураком, а как трогательно.

— Дура–ак. — Охотно соглашалась Агапеева

— Это же надо, думал, табличку припас, людей подготовил.

— Да-а.

Лариса по примеру подруги забычковала и свой окурок. Еще сидя слегка прищурилась, и встала во весь рост уже в несколько другом настроении.

— Но знаешь, что я тебе скажу.

— Еще что–то скажешь? — Развела руками подруга.

— Я видела и более дикие постановки.

— Что?

— Как–то ездили мы в Константиново, ну, где Есенин, и нам, всей делегации в автобусе, навстречу выпустили жеребенка, одетого в розовое трико, помнишь, да: жизнь моя иль ты приснилась мне, будто я весенней, тра–та ранью, проскакал на розовом коне». Действительно — рань, туман, крашеный жеребчик. С точки зрения художественной — бред, но трогательно до слез.

— Я…

— Так вот, не этот не мокрый Чапаев с усами приклеенными порадовал меня больше всего, хотя и порадовал, спорить не буду.

— А что?

— А сам лагерь. Оказывается, все эти месяцы мне не лапшу вешали на уши, как я уже стала опасаться. Есть у них дисциплинированная, вооруженная сила.

— У кого, у них?

— Ну, у Белугина. И я так поняла, что таких лагерей по стране хватает, и все наготове, Ельцин в коме, это, значит, что?

— Что?

Лариса остановилась, стоп! Та ведь и выдать можно какие–нибудь планы.

— Пора, видишь, мама зовет, накрыто.

— Настаивать можно на чем угодно, — рекламировал Николай Николаевич свой самогон, — а основа простейшая: сахар, дрожжи, и очистка качественная. Я обычно…

— Хватит папочка, спасибо тебе, а выпьем мы за мою лучшую подругу, это она, это ее радениями состоялось то, что мы сейчас здесь наблюдаем.

— Я уж и не верила. — Всхлипнула Нина Семеновна.

— Вам там было, что — плохо? — Поинтересовалась Гапа.

— Нет, нет, никогда не скажу плохо про Белоруссию. Добрые люди, душевные. Но все равно надо ведь прибиваться к своим, правда?

Выпив капитанского самогона, Гапа восторженно выпучила глаза и полезла быстрыми пальцами за огурцом.

— И это свое. Вернее Нинкино. — Продолжал гостеприимно хозяйничать за столом капитан.

— Вода ключевая, смородиновый лист до сих пор пахнет как живой, ты понюхай, понюхай.

Агапеева нюхала, и одновременно хрустела очень вкусным огурцом.

— А что Егор, где? — Наклонилась Лариса к матери. — Избегает?

— Нет, нет, вообще, был, а сегодня, говорит, занят.

— Что, меня избегает?

Нина Семеновна, быстро произнесла — нет, нет, нет, — прилизывая ладонями и так прилизанные волосы, это показывало у нее сильную степень волнения.

— Правда, занят, правда. Молодой человек.

— Да, да.

Лариса, после выпитой второй рюмки, выглянула из под навеса, что был уже устроен капитанскими руками под яблоней, и где был накрыт стол.

— А что, Гапа, милые местечки. Может, плюнуть на все и переехать. Кому принадлежит вторая половина дома? Пустая ведь.

— Да, — кивнула мать, — никого нет. Там еще соток десять. Три комнаты и крыльцо.

— Вот, действительно плюну я на все их дела, и осяду всем семейством здесь, посреди средней полосы России.

Родители с разным выражением лица слушали дальнейшее изложение планов дочери. У отца лицо было спокойное, он в основном следил, чтобы у всех гостей самогону было всклянь. А Нина Семеновна оцепенела, и только моргала выцветшими, как бы помелевшими глазами.

— Сколько нас осталось, Коневых. Нас вот трое, Егор, да бабка. Купим вторую половину дома, проделаем дверь. Кто–то разъединил, а мы объединим.

Опять выпили.

Нина Семеновна незаметно исчезла из–за стола. Лариса еще некоторое время вещала, что случалось с ней в хорошем настроении, наложившемся на хорошее подпитие. Агапеева хрустела огурцами, так старательно, как будто это было задание командования на сегодня. Капитан еще раз поднял тост за нее, и даже попробовал поцеловать руку, тянувшуюся как раз к тарелке. Он–то понимал, чего стоило устроить празднуемый ныне перевод.