Михаил Попов - Пора ехать в Сараево

— Это не чернильница, герр профессор. Корженевский тяжело встал и, не глядя в сторону собеседника, вышел вон с веранды. Саша, потеряв равновесие на качнувшемся стуле, свалился на пол.

Зоя Вечеславовна отпустила гардину, в гостиной вновь сделалось темно.

— А знаете, что я вам скажу, вот какая мне пришла в голову мысль. Не бывает эпидемий, которые убивали бы всех поголовно. Из любой чумы бывают исключения. А Евгений Сергеевич, несомненно, человек исключительный. Кроме того, я не верю, что этот бред будет длиться еще долго.

— А я, напротив, боюсь, что он наступил навсегда. И по всей стране, — с пожилой задумчивостью в голосе сказала Настя.

— Ну–у–у нет! — помотала головой и позвенела немецкими башками Зоя Вечеславовна, — это было бы слишком апо–калиптично или даже апокалипсично. И как–то — аляповато. Конец света не может начаться у нас в Столешине и произойти в таких пошлых формах. Буфетные мужики бегают с садовыми ножницами за своими развратными женами.

— Это не так.

— Что не так? Но, если вдуматься, — профессорша помолчала, — это наваждение могло бы стать чем–то вроде спасения. Когда все заболевают одной болезнью, они становятся равны в самом существенном. Появляется поразительная основа для взаимопонимания. Люди наконец смогут договориться. На платформе общего горя. Становится представима и даже возможна новая всеобъединя–ющая идея. Что произойдет с Россиею, обуянной таким необычным и общим переживанием! Не только идея возможна, религия новая… — Зоя Вечеславовна стала говорить быстрее, как будто речью ее овладела лихорадка.

— Это надо очень обдумать, очень! Все в этой истории так неоднозначно… Мы восприняли эти диковатые, неизвестно откуда идущие токи как бедствие, а это, может быть, просто такое откровение. А кровопускание, устроенное Калистратом, не более чем первое жертвоприношение новой религии.

— Я убеждена, что Груша не изменяла своему мужу. Не любила его, но не изменяла.

— Невинная жертва — это еще лучше.

Зоя Вечеславовна прошлась вдоль стены в неожиданном

танце.

— Мне не нравится, как вы о ней говорите. Танец погас.

— А что это, милая, вы так горячо за нее вступаетесь? Впрочем, кажется, понимаю. Супружеская верность — это то единственное, что может себе представить девственница, размышляя о семейной жизни.

— Пусть так.

— Похвально, но странно. Поверьте, вы напрасно так носитесь с этой драгоценностью.

— Как знать.

— Одно преступление она, девственность ваша, уже принудила вас совершить.

— Преступление? — насмешливо и с избыточным чувством своей физиологической правоты фыркнула девица.

— Вы могли бы облегчить страдания этого кобеленыша Аркаши. Ведь он просил, пронзенный внезапным страшным открытием, просил у вас помощи, он валялся у ваших сухощавых ножек, как раненый валяется на поле боя, призывая сестру милосердия. Есть вещи, стоящие выше той позиции, которую вы сочли нужным отстоять. Фу и фи! Что ждет наших офицериков на фронтах будущей бойни, когда для них закрыты не только сердца, но даже и постели родной державы.

— Какая–то гнусная, бессмысленная чушь, — топнула «сухощавой» ножкой Настя, — у него же есть своя девушка в Петербурге. На меня он никогда не смотрел как на женщину. Я всего лишь дальняя родственница. Я не могла его отнимать у той, которая…

— Ложь! — уверенно заявила Зоя Вечеславовна, испытывая острое удовольствие от собственной губительной проницательности.

— Отчего же ложь?! И потом, как вы можете знать, что Аркадий добивался меня? Он никому не рассказывал, и я тоже.

— О Господи! — презрительно усмехнулась профессорша. — Я знаю, когда умрет мой муж, я знаю, что расстреляют царя и все его семейство, я знаю, что война, которая начнется на будущей неделе… в общем, почему от меня должна быть скрыта такая мелочь?

Следователь и священник вышли на веранду. Им открылась картина, заставившая отца Варсонофия выразиться образно:

— Мамай прошел.

Большой обеденный стол был наполовину обнажен. Уцелевшие чашки смущенно топтались на дальнем краю. Валялись стулья, кокетливо отбросив ножки в сторону. В дальнем углу веранды сидел на полу Саша в обнимку с остывшим самоваром и был красен вместо него.

— Что случилось? — профессионально спросил Бобровников.

Саша пожал свободным плечом, отодвинул наглый самоварище и поставил его рядом и вертикально.

— Евгений Сергеевич.

— Что Евгений Сергеевич?

— Напал вдруг на меня. Сначала мадерой швырнул, а потом вскочил, ногами стал топать и кричать. Самовар

схватил, потащил — и в меня. Я со стула на пол, головой

об стенку.

Саша, классически морщась, ощупал затылок.

— А причина, причина какова? Не мог же он просто так, без всякого повода на вас напасть, юноша!

— Вы мне не верите, но…

— Пока не очень. — Бобровников поднял стул и сел. Батюшка нахмурился и подвигал губами в недрах бороды в стиле «свят–свят». Был чем–то недоволен и смущен. Студент встал, одернул форменный кителек. Он был кое–где присыпан мокрой заваркой.

— Я просто рассказал ему свою теорию, он выказат сначала интерес и слушал даже с вниманием. Отпускал замечания по ходу. А потом вдруг эта мадера. Я было смеяться, а он…

— Что же за теория такая? Разумею, что в ней именно причина, — подал голос батюшка. — Изложите ее нам. Юный физиолог боролся со следами чаепития на мундире.

— Боюсь, вам она покажется богопротивною, — сказал он с оттенком мировоззренческой непочтительности в голосе.

— Во всяком случае, швыряться в вас мадерою я не стану.

— А где сейчас Евгений Сергеевич? — Следователь следовал своим путем.

— Не знаю, ушел. Я лежал смирно, дабы не возбуждать в нем еще большей горячности. Притворился без чувств. А он, проклиная немцев…

— Немцев?!

— Звучали ученые фамилии, а они по большей части немецкие. Так вот, проклиная, и вместе со слезой немного, удалился. Слышал, как гравий хрустит, более ничего.

ТРЕТЬЯ ПОВЕСТЬ ОБ ИВАНЕ ПРИГОЖИНЕ

Мститель

|Внутри было сухо и сильно пахло вином. Сухим красным. После тёрнского гулевания Иван Андреевич запомнился этот запах навсегда. Оказывается, праздничные бочки крепились к своим носилкам намертво, что оборачивалось большим удобством во время водного путешествия. Деревянное винохранилище путешествовало вертикально, как бы на подводных крыльях. Оставалось только молиться, чтобы не вылетели затычки из дырок. В быстро наступающую темноту Иван Андреевич вплыл в гулкой толпе обрушенной в реку тары. Выстрелы полицейских револьверов и крики потревоженных бродяг остались на берегу. Первые потеряли пленника, вторые — жилье. Беглецу было наплевать и на тех, и на других. Осторожно высунувшись из вертикального жерла, он выловил из воды длинную узкую доску и назначил веслом. Теперь он был полностью экипирован для ночного путешествия.