Михаил Попов - Пора ехать в Сараево

Иван Андреевич нетерпеливо и осторожно высунулся из бочки. Обнаружил, что давным–давно уже рассвело и что корабль его болтается на мелкой волне как раз под стенами Стардвора. Туман на реке столь густ, что кажется, будто княжеский замок парит на облаке, не касаясь земли. Стало быть, за спиной у него… Иван Андреевич услышал удар и хруст. Бочка накренилась. Борясь за сохранение равновесия, беглец развернулся внутри бочки и надавил спиной на поднимающийся край. Он находился метрах в семи от ивовой стены, давшей название здешней столице. Увидел клетчатые руки, державшие веревку, противоположный конец которой грыз с помощью маленького якоря кран бочки. Увидел красное, но своеобразно довольное лицо пана Мусила. Услышал, как он шепчет, пыхтя:

— Помогайте, Луиджи, помогайте. И Ивана Андреевича решительно втащили под ливень ивовых веток. Оказавшись на берегу, он увидел два направленных на него пистолета. Один нормальный, другой шестиствольный. Между тем «спасители» ему улыбались. Скорей приветливо, чем настороженно. К тому же они имели вид людей, у которых что–то получилось.

— Вы собираетесь меня убить? — как можно высокомернее спросил секретарь.

В отчет послышались добродушно–оскорбительные смешки. И пана Мусила, и Луиджи, и тенора забавляло, до

какой степени он не понимает своего положения. Иван Андреевич давно казался себе похожим на Иванушку–дурачка, но не желал, чтобы это заметили другие. Он насупился и принял оборонительную стойку.

— Успокойтесь, господин Пригожий, успокойтесь, — засеменил голос пана Мусила. — Самое неприятное для вас позади. Еще вчера вечером мы могли желать вам зла. Теперь дело обернулось таким образом, что мы сделались союзниками.

— Мы с вами?

— С вами, с вами, мы, мы, — заверяюще закивали Маньяки.

— Что же такое случилось вчера вечером? Пан Мусил покашлял в курок револьвера.

— Боюсь, вам трудно будет понять с ходу.

— Я постараюсь.

— Граф Консел получил приказ устранить садовника Аспаруха. Учтите, я говорю вам абсолютную правду.

— И поэтому вы решили не убивать меня? — Физиономия Ивана Андреевича выразительно скривилась, но клетчатый толстячок отнюдь не почувствовал абсурдности своих слов. Продолжал объяснять что–то свое.

— Мы оценили непреклонность порыва, бросившего вас в воду в Тёрне.

Объяснение было чуть внятнее первого, но только чуть. За спинами вооруженных господ раздалось недовольное шевеление. Иван Андреевич поднял глаза и разглядел в сложной тени дерев карету. На козлах сидел третий итальянец. Никаких слуг не было видно.

— Скорее, господа, скорее! — недовольно сказал он, и все остальные признали, что он прав.

— Едемте, едемте, господин Пригожий. Ничего страшного вам не грозит. Мы только лишь покажем вам интересную фильму.

В небольшой подвального типа зальчик Ивана Андреевича доставили с повязкой на глазах. Когда ее сняли, он увидел, что будет смотреть «фильму» в обществе старых знакомых. В продавленных бидермаеровских креслах, расставленных без всякого порядка, сидели граф Консел, сэр Оскар. Терентий Ворон морщил плешь при помощи влажного от волнения платка и громко шмыгал обиженным носом. О пане Мусиле и говорить нечего — он тоже был тут и заведовал показом. В дальнем углу мостился капитан Штабе, было даже непонятно, на чем он сидит.

Два безликих механика возились с киноаппаратом и испуганно переговаривались на техническом наречии. У этого мероприятия был отчетливо подпольный, как бы противозаконный оттенок. И это при подобном скоплении персон важных и важнейших.

Необходимое вступительное слово было произнесено гостю из Тёрна шепотом на ухо. Оно состояло в сообщении, что наш век есть век всеобщего шпионства и стремительного технического прогресса. С помощью новейших приборов и механизмов любые, даже самые тайные и низкие, проявления человеческой натуры могут попасть в сферу высокой политики. Иван Андреевич покосился на пана Мусила.

— Непонятно? — спросил тот. Иван Андреевич пожал плечами.

— Не верите или не хотите верить?

Опять выловленный из реки не нашелся что сказать.

— Тогда смотрите!

Торговец пушками подал знак, и за спинами зрителей затрещала большая степенная цикада. Расширяющийся луч образовал на белой стене ослепительный квадрат. Несколько секунд на экране плясала кандинская дребедень, а потом явилась комната. Иван Андреевич вздрогнул. Вид ее был, кажется, ему знаком. Обширный, богато обставленный кабинет. Волнение секретаря усугублялось собственным трепетом летящих кадров. Обширный, как империя, стол, два золотых подсвечника (Актеон и Артемида) на зеленом сукне. Он мог бы поклясться, что

сукно именно зеленое, хотя фильма была черно–белой. Письменный прибор в виде фрагмента Трафальгарской битвы. Широкая мраморная губа камина, три пальмовых пятерни нависают над диваном красного дерева с бронзой…

Иван Андреевич уже, конечно, понял, чей это кабинет, удивление относилось к тому, почему он виден с такой странной точки.

Дергающейся, невыносимо манерной походкой вошла в кадр мадам Ева (тварь! сволочь! сука!). Она была в домашнем тулонском платье с прямоугольным вырезом, вырез затянут телесного цвета кисеею. На голове умопомрачительная прическа. Над левым ухом вздымается волна, над правым кипит пена. Вычурно, но великолепно! (Чучело, настоящее чучело!)

Иван Андреевич не в состоянии был оторваться от экрана, поэтому не мог определить происхождение этих шипящих шпилек. Они кишели в воздухе кинозала. Все были настроены против мадам.

Она прошагала мимо бездыханного камина и села к столу.

Иван Андреевич понял, откуда смотрит киноглаз. Напротив стола висел портрет Наполеона работы Тьюборла, тот, где император в нелепом лавровом венке. В большом нагрудном медальоне императора и угнездилось соглядатайское око.

Пока Иван Андреевич это понимал, многое успело произойти на экране. Мадам с самым деловым и недовольным видом разобралась с почтой. Она вскрывала письма так резко, будто ощипывала курицу. И сама она, если всмотреться, напоминала манерами большую птицу. (Гус–с–сыня!) Иван Андреевич прекрасно помнил, что в жизни мадам была не такой. Кинопленка клевещет. Задумалась, рвет телеграфную ленту. В клочья! Опять задумалась. Чу, подняла голову. Кто–то появился в кабинете. По лицу хозяйки видно, что удивлена. Замирает, подобравшись. Медленно, насколько возможно в этом стрекоте, встает. Гость вот–вот войдет в кадр. Вошел!

Военный. Короткий китель, сапоги бутылками, мятые под коленями галифе. Сабля до полу. Движения ходульные, шарнирные. Стоя спиной к камере, он что–то говорит мадам… нет, не говорит, он бросает обвинения. Много обвинений. Время от времени ощупывает лицо. Наконец говорить ему надоедает, и он развязно плюхается в кресло перед письменным столом. В профиль к зрителям. Зал вспыхивает восхищенными ахами. Иван Андреевич в первый момент понял лишь то, почему пальцы этого австрийского офицера так внимательны к собственным щекам, — очень уж защетинены. Чуть позже и до него, беспечного мебельщика, дошло — Фердинанд! Пусть и небритый, но эрцгерцог. Разумеется, по степени визуальной популярности он уступал своему батюшке Францу — Иосифу, нервные усики смотрелись жалко в сравнении с пышными седыми бакенбардами. Тем не менее его облик был известен любому читателю газет на континенте.