Таир Али - Ибишев

«…отец наш, Ибис, даруй ему забвение…»

Перс подъехал ровно в восемь, как и договаривались.

Они едут по бесконечному переплетению улиц. Мимо домов с горящими окнами, мимо пыльных палисадников, мимо бесконечных каменных заборов, и Ибишев вновь, с восторгом и ужасом, ощущает притягательную силу лабиринта, который, как воронка, затягивает их машину в свое жерло. В дрожащем свете фар лабиринт кажется еще более прекрасным.

Перс молчит. В уголках губ застыла насмешливая улыбка. Смуглое лицо (как и лицо его хозяйки) напоминает восковую маску.

Перс курит длинные коричневые сигареты, каких Ибишев никогда не видел. Перс уверенно ведет большую черную машину сквозь переплетение улочек, безошибочно ориентируясь в смертельном лабиринте. У него тонкие цепкие пальцы и на мизинце правой руки — серебряный перстень–печатка с полированным нефритом.

Они выезжают к бульвару. Вся набережная залита светом фонарей. Два прожектора освещают большой портрет улыбающегося Салманова в черной водолазке на фасаде дома. Вокруг бильярдных столов, стоящих под полосатым навесом, толпится молодежь. Все скамейки заняты. У рекламного щита кока–колы и рядом с новым супермаркетом дежурят патрульные машины с выключенными мигалками.

Они проезжают порт, заброшенные склады и въезд на эстакаду. Сворачивают около нотариальной конторы и вновь углубляются в лабиринт темных улиц.

Через несколько минут в редких просветах между домами на фоне бархатно–фиолетового неба начинает отчетливо проступать уродливый силуэт виноградных зарослей. Это самая окраина Денизли. Здесь проходит граница между городом и хищным виноградником, который кое–где уже прорвался на улицы и повис на оградах домов, уцепившись своими длинными щупальцами за выступы на каменной кладке.

Он неумолимо продолжает ползти даже ночью. В тишине явственно слышно, как скрипит песок под ползущим стволом гигантского чудовища и как жадно шуршат его острые жесткие листья…

Перс затормозил перед двухэтажным домом с застекленной верандой, стоящим у самого края небольшого пустыря, в самом центре которого среди мусорных куч, накренившись вбок, лежит огромная ржавая цистерна. Выключив мотор, перс вышел из машины и направился к входной двери, над которой вполнакала горела лампочка в разбитом белом плафоне. Где–то совсем рядом залаяла собака.

Он несколько раз громко постучал.

— Кто там? Кто вам нужен? Сейчас иду!..

Скрип деревянных ступеней. Кто–то спускается вниз. На веранде зажгли свет: — Кто там?

Перс назвал свое имя.

Дверь открыла полная женщина в лиловом халате и в мягких шлепанцах с большими розовыми помпонами.

Ах, эти большие розовые помпоны!.. И он, конечно же, сразу узнал их! Невыносимый дар узнавания, дар пророков, героев и гадалок, дар посвященных, дар сильных, по ошибке или по злому умыслу выданный при рождении маленькому Ибишеву, не потерял свой силы! Ничем не примечательный, не герой и не бог, он обречен круг за кругом проходить все отмеренное ему в жизни с широко открытыми глазами. Он обречен угадывать свое неизбежное будущее в особых знаках Судьбы, разбросанных на его пути.

Знаки — смешные и странные — ничего не говорят непосвященному…

Большие розовые помпоны. Он не может оторвать от них глаз. И кровь приливает к его лицу и стучит в висках, и испарина на ладонях становится холодной и липкой.

Перс что–то говорит ему, но Ибишев не слушает. Теперь он знает, почему они приехали сюда…

Женщина пропускает его на веранду, придерживая дверь полной белой рукой, украшенной несколькими золотыми браслетами. Браслеты звенят и искрятся. У Ибишева подкашиваются ноги, густой желтый свет наваливается на него невыносимой тяжестью.

— Заходи, заходи, не стесняйся!

В углу веранды множество запечатанных коробок, стеллаж, заставленный пыльными баллонами, и ваза с искусственными цветами на столике.

Женщина с интересом рассматривает отутюженные брюки Ибишева, его скрипучие сандалии и широко улыбается. Все зубы в золотых коронках.

— Так, значит, ты и есть сын двойняшек?!.. Сколько тебе лет?

— Двадцать один.

Во рту у Ибишева сухо и горько.

— Совсем взрослый мужчина…Пора уже…

Женщина громко засмеялась.

Ибишев незаметно вытирает влажные ладони о брюки. Сверху по ступенькам бесшумно спускается пятнистая кошка с розовым бантом на шее. Женщина берет ее на руки и целует.

— Ну что ж, давай, поднимайся! Тебя уже ждут. Да не бойся ты, не бойся…все будет хорошо! Она девочка умная, знает, что у тебя это в первый раз.

Женщина опять засмеялась и хлопнула Ибишева по плечу.

— Если хочешь в туалет, не стесняйся.

Он отрицательно покачал головой.

Ибишев медленно поднялся по крутым деревянным ступенькам. Оглянулся. Женщина пристально смотрит на него снизу. Поглаживает кошку. Браслеты дребезжат на ее полном запястье. Из–под халата выглядывают тапочки с розовыми помпонами.

— Главное, не спеши, сынок…

Набрав воздуха, он решительно толкнул белую крашеную дверь.

Единственный источник света — маленький ночник на подоконнике. Короткая занавеска то надувается парусом, то резко опадает, прижимаясь к сетке на окне, и гигантские тени–пауки дрожат на стенах и потолке. Прямо посередине комнаты стоит кровать. Ее изголовья сплошь увешаны огромными гирляндами искусственных цветов. И не только они. На карнизе, на подоконнике, даже на плинтусах и вокруг основания ночника — повсюду отвратительное переплетение пластмассовых стеблей и листьев. Пот градом катится по спине Ибишева. Очень душно. Остро пахнет краской и потом, и еще, почти неуловимо, чем–то отдаленно сладким, болезненным.

Усталая худая женщина лет сорока, накрытая поперек живота мокрой от пота простыней, равнодушно смотрит на него.

Ибишев стал медленно раздеваться.

Голый, с торчащими лопатками, облитый светом ночника, он стоит, прикрыв руками пульсирующий орган, и безобразие его впервые так естественно и просто. И все в этой комнате созвучно ему: эти фальшивые цветы, эта невыносимая духота, и эта женщина, лениво раздвинувшая навстречу ему свои жилистые ноги. Ему больше не стыдно и не страшно. Он ложится рядом с ней. Он смотрит на нее: долгожданная плоть — грубые, почти черные соски, багровый кровоподтек на правом бедре, запах пота и отдаленный тошнотворный сладковатый запах возбужденной плоти, а та, совершенная, пеннорожденная, с лепестком салатовой ламинарии на груди — просто видение, сон. Достаточно щелкнуть пальцами, вот так, и она навсегда исчезнет. Впервые в жизни ему не стыдно за свои прыщи, за свою худобу и узкий лоб, потому что и его, как и эту женщину с грубо размалеванным скуластым лицом, слепили из самого бросового материала. Никто не знает и не помнит их. Они лишь статисты рядом с богами и героями. И всем им, десяткам тысяч безымянных теней на белом экране, дарована божественная слепота. Всем, кроме несчастного Ибишева.