Таир Али - Ибишев

С площади на проспект выезжают полицейские машины с включенными мигалками и проносятся мимо, разбрызгивая лужи. Появляется человек двадцать в полицейских формах. Они быстро перекрывают движение на всех улицах, выходящих к набережной. Переговариваются по рации. В перекрытых полицейскими переулках терпеливо ждут машины. Блестит мокрый асфальт. Старик прячется за огромной пальмой и стоит там, не вынимая рук из карманов пальто. Холодно. От холода даже кружится голова.

Завывают сирены. Приближается кортеж машин. Впереди два черных «джипа» с красными мигалками на крышах. Следом еще один, с открытыми стеклами, сразу за ним черный бронированный «мерседес» Салманова. Затемненные пуленепробиваемые стекла. Бешеная скорость.

В конце бульвара, где на фоне ползущего грозового неба плавно движется желтая стрела подъемного крана, машины одна за другой резко сворачивают.

В кармане своего пальто старик нащупывает мятую газету двухнедельной давности с большой статьей Селимова о готовившемся покушении на Салманова. Как выясняется, заговор был организован шестью бывшими членами ФНС. Все шестеро арестованы и по завершении расследования должны предстать перед судом. За антигосударственную деятельность также арестован командующий отрядом полиции особого назначения. Фамилии его старик не помнит.

Он идет через пляж, залитый штормящим морем почти до половины. Монотонный грохот и свист ветра. Около железной лестницы, ведущей к эстакаде, в луже лежит мертвый котик. Голова разбита. Глаза выклевали чайки, сидящие вокруг. При его приближении они отпрыгивают в сторону и, втянув головы в плечи, ждут. Крючковатые клювы как клещи. Если шторм продлится еще пару дней, весь берег будет усеян мертвыми котиками и рыбой.

Собаки и чайки будут жиреть.

Возле доков никого нет. Старик поднимается по улице вверх. Он почти доел всю буханку хлеба.

Мужчина в кепке сидит на корточках у аптеки. Перед ним ящик, на котором горкой лежат хурма и мандарины. Курит папиросу с мундштуком. Женщина на балконе второго этажа снимает белье. Ветер рвет у нее из рук мокрые рубашки. Лицо женщины красное от напряжения. Медленно проезжает желтое такси. На дверце надпись по кругу:“ Такси. Курбан Ltd».

В конце улицы высится единственная в городе девятиэтажка. Полицейский участок. Баня XVIII века с приземистым куполом. На покосившихся дверях — большой ржавый замок. Правая стена заросла бурой плесенью. Старик сворачивает налево. Дорога начинает сужаться.

Мужчины в темных пиджаках стоят полукругом вокруг громоздких носилок с покойником. Молла нараспев читает коран. Ветер уносит слова. У моллы отечное лицо. На голове белая расшитая шапочка. Старик подходит ближе и присоединяется к мужчинам у носилок. Раскрывает ладони и молится вместе с остальными. Из дома слышен приглушенный женский плач и причитания. Ветер то усиливает их, то, подхватив, уносит куда–то далеко в небо.

3.

Никогда не забыть этой осени, когда Господь — Скорпион взирал на город с обезумевших небес и в воздухе летали хлопья серой пены. И на свинцовых спинах волн бесновались чешуйчатые драконы. И ветер протяжно завывал в пустых подворотнях, пугая женщин и детей, и настойчиво стучался в закрытые окна почерневших домов. И время замкнулось и обратилось в сияющего змея, кусающего свой хвост.

После Оборотня ничего уже не будет таким, как прежде.

Приблизительно с середины октября погода испортилась окончательно. На Денизли навалились холодные ветры и дожди. И с каждым днем распухшие тучи, залепившие все небо до самого горизонта, постепенно опускались все ниже и ниже, и казалось, еще немного, и они непременно обвалятся на город всей своей тяжестью. Это были не просто дождевые тучи. Это было само небо, обратившееся в сплошную подвижную пену. Оно клубилось. Время от времени стремительные молнии сотрясали его рыхлую плоть. Оно грохотало и меняло цвет от светло–серого, почти белого, до зернисто–черного. И в воздухе было растворено столько электричества, что когда по волосам проводили рукой, они начинали трещать и поднимались дыбом. Приложив ухо к мокрому стволу маслины, можно было услышать, как монотонно гудят наэлектризованные листья.

Знаков, возвещающих Его появление, было более, чем достаточно. И многие видели их.

Стрела подъемного крана, работающего на строительстве гостиницы, вдруг среди ночи вспыхнула ослепительным синим фейерверком.

Огни Св. Эльма. Искрящийся огненный серпантин змеится наверх по железным лестницам и там, на самом верху, распадается на множество светящихся шаров. И рабочие в желтых касках, побросав работу, со страхом и восхищением смотрят на это чудо, столпившись у бетономешалки. И с треском взрываются прожектора и гаснут, окутанные облачками белого пара. И цветные лампочки на стреле крана лопаются одна за другой. И осколки стекла и искры сыпятся вниз и шипят на мокрой земле. И вся строительная площадка оказывается залитой неестественно ярким синим светом. И так продолжается до тех пор, пока шары на самом верху подъемного крана не начинают бесследно исчезать в черном небе.

Чудо длится всего минуту или меньше, но рабочие не хотят возвращаться к работе. Они боятся. Всегда улыбчивые турки подавленно молчат. Главный инженер стройки, бородатый англичанин в очках — Джэф Марин — объявляет перерыв до утра. Из строя вышли все прожектора.

По контракту гостиница должна быть закончена до нового года.

Примечательный факт: на следующий день после фейерверка на строительной площадке свернулось и прокисло все молоко в городе. Даже то, что было пастеризованным…

В ночь с четверга на пятницу на скалы выбросило сухогруз.

Давно списанный корабль–призрак, оранжевый от ржавчины, с наглухо заваренными трюмами лежит, накренившись на левый бок. Ни винтов, ни двигателя, ни якорных цепей. Огромные волны цвета темного серебра с грохотом разбиваются об его выставленный борт. Скрежет металла и напряженное гудение пустых трюмов, многократно усиленные ветром, доносятся даже до центра города.

Агония корабля–призрака продолжается и днем, и ночью.

Накануне того дня, когда на скалы выбросило сухогруз, Черная Кебире проснулась в своей спальне от невыносимой головной боли.

Боль такая, будто кто–то длинными раскаленными иглами насквозь протыкает виски. Кебире лежит в кромешной темноте. Одна на огромной арабской тахте с резным изголовьем. Рядом с тахтой на тумбочке в бронзовой пепельнице дотлевают йеменские благовонные палочки. Кебире прислушивается к завыванию ветра за окном. Жалобно дребезжат стекла. Она достает из–под пуховой подушки мешочек с высушенным миртом и, глубоко вдохнув его священный аромат, пытается отогнать боль. Но раскаленные иглы продолжают сверлить мозг. Кебире облизывает сухие губы и садится на постели. Боль становится невыносимой. Нащупав ногой тапочки, она надевает их и встает. На ней шелковая ночная рубашка с прошвой. Несмотря на то, что в комнате жарко натоплено, Кебире знобит. Она надевает халат. Подходит к окну, выходящему на улицу, и отодвигает плотную штору.