Таир Али - Ибишев

— Конечно! Такие замечательные часики!.. — кричит женщина с кухни.

— Вот видите! Но что касается сигарет…совсем другое дело! Тут пощады он не знал. Он и с женой, по большому счету, развелся именно потому, что она стала тайком от него курить. Застал ее однажды за этим делом…Я помню, года три назад сюда приехал представитель одного очень крупного европейского издательства. Очень вежливый молодой человек. И брат просто выгнал его из дома только из–за того, что тот попытался закурить!..Он был гениальным писателем и, как все гении, вел себя не всегда адекватно. Так что уж потерпите, пожалуйста…

— Брат? — рассеянно спрашивает Селимов.

— Брат. Мы всегда так его называли. Я и тетя Сяма. Он не возражал. Мне кажется, он не очень любил свое имя… А местные называли его просто писатель. Всем понятно, и никаких вопросов! Здесь же на пятьдесят, а может, и на все сто километров вокруг нет больше ни одного писателя. Хотя, если подумать…

— Писатель?…А вы тогда кто?… — глухо спрашивает Селимов, чувствуя, как холодная испарина начинает выступать у него на висках.

— Вы… — не он?

— Я?!..Да что вы! — толстячок заливается визгливым отрывистым хохотом.

— И вы все это время думали, что речь идет обо мне?!..Вот это да!..Тетя Сяма, тетя Сяма…ты слышишь?!

Селимов бледнеет от досады и бешенства.

— Ну и рассмешили вы меня, молодой человек!..честное слово!..тетя Сяма, ты слышала, он думал, что я — это он!

Он опять хохочет и бьет себя пухлыми ладошками по коленям. От смеха у него на глазах выступают слезы.

— Представляю себе, что вы тут обо мне думали!..Клянусь могилой матери, давно я так не смеялся! Ведь правда… Ну хорошо, хорошо, не нервничайте так! Никто вас не разыгрывает…успокойтесь вы, ради Аллаха! Кто я такой? Я что–то вроде его секретаря. Мы сводные братья. По отцу. Ну, в смысле, у нас один отец и разные матери. Меня зовут Садых–хан. Такое, знаете, немного старомодное имя. А тетя Сяма моя жена. Вообще–то покойный брат не любил родственников, если не сказать больше, но для нас с тетей Сямой он делал исключение. Собственно говоря, ведь мы…

— Покойный?!..

— А разве вы не знали? — тихо говорит тетя Сяма, стоящая в дверном проеме.

— Бедный, бедный брат…мы так любили его! — Она начинает всхлипывать. Селимов с ненавистью смотрит на ее красные мокрые руки.

— Ладно, ладно! Хватит. Принеси–ка нам лучше свежего чая.

Толстячок выпроваживает ее из комнаты.

— Вы не обижайтесь, честное слово! Ведь я был уверен, что вы все знаете. Смешно получилось.

— От чего он умер?

— Еще одна причуда великого человека. Вот мы говорим «покойный», а ведь толком ничего неизвестно. На самом деле мы даже не знаем — умер он или нет. Все очень просто, полгода назад, вечером, приблизительно часов в пять, он вышел из дома прогуляться. Все было как обычно. Он любил подолгу гулять в одиночестве. Привычка эта у него появилась после того, как они не очень хорошо разошлись с женой. Ну, знаете, эти бракоразводные дрязги, раздел имущества, унизительные скандалы, дочь, которая по наущению матери отказалась встречаться с отцом…короче, все это негативно отразилось на его физическом состоянии. Его стали мучить бессонница, приступы необоснованной ярости. А прогулки помогали ему забыться. Обычно он ходил к скалам или спускался в город. Час, два. Иногда немного дольше. И в тот злополучный день он вышел, как обычно, не взяв с собой ни денег, ни документов, но домой больше уже не вернулся. Просто бесследно исчез. Милиция облазила здесь все, обшарила каждый кустик, каждый камень… Неужели вы не помните? Весь город тогда говорил об этом.

— Может быть… — Селимов не помнит.

— Полгода назад. Формально он все еще находится в розыске. Но полгода большой срок. Я до сих пор не могу простить себе, что отпустил его в тот день!

Конечно, все было, как обычно, как всегда, но я должен был почувствовать…и он не сказал мне ничего…ни одного слова, а ведь я и тетя Сяма единственные ему близкие люди, мы его семья…

В голосе толстячка опять появляются плаксивые интонации.

— Знаете, перед уходом он уничтожил все свои фотографии. Ничего не оставил. Но мы не сразу это заметили. Только когда пришла милиция. Стали искать фотографии, а их нет. Все изорваны на мелкие кусочки и брошены в мусорное ведро. Потом я очень долго пытался восстановить хотя бы одну, но ничего не вышло. Выкладывал их как мозаику на лист бумаги и так, и этак. Чуть не ослеп совсем. И вот уже прошло полгода. И все вокруг уверены, что он умер. Может быть, упал со скалы в море или еще что–нибудь в этом роде. Но мы с тетей Сямой все еще надеемся, что в один прекрасный день он вернется. Просто откроет дверь и войдет…простите…

Толстячок прослезился. Он промокает глаза салфеткой.

— Однажды он сказал: когда я закончу эту книгу — я умру. И вот. Взял и исчез… Мне очень тяжело говорить об этом. Такая трагедия! Такой светлый ум!..Я не могу представить себе его мертвым…знаете что, давайте отложим нашу беседу…я что–то стал себя неважно чувствовать. Тетя Сяма, принеси мне корвалол и мои таблетки! Побыстрее, побыстрее, пожалуйста! У меня опять кружится голова!

6.

…Среди клубящихся облаков пыли плывут электрические змеи, и за каждой из них тянется длинный шлейф сверкающих искр. Жадные электрические драконы с распущенными, словно веера, хвостами. Они плывут с востока на запад, туда, куда тянется серая лента разбитого шоссе, полузанесенного песком и мусором. И вдоль всей дороги сплошным бурым ковром лежат бесконечные заросли хищного винограда. Это только кажется, что он неподвижен. Под прикрытием уродливых скрюченных листьев ни на минуту не прекращается движение. Твердые и цепкие, как когти животных, усики все время ползут по земле в поисках надежной опоры. С каждым днем они захватывают все больше пространства и все ближе подбираются к Денизли. И лишь облачко пыли, поднимающееся в небо там, где с глухим грохотом обваливается очередной каменный каркас недостроенного дома, словно сигнальная ракета, предупреждает город о грозящей опасности…

Жалобно скрипят амортизаторы. Машину то и дело заносит на крутых поворотах, она буксует в желтой пыли. Селимов смеется и почти не следит за дорогой, управляя машиной благодаря годами выработанной привычке, и она, как послушное старое животное, дрожит всем корпусом и из последних сил рвется вперед сквозь висящую стеною пыль и жадные заросли винограда.

1.

…С того памятного дня, когда Ибишев разбил головой зеркало, прошло почти пять лет. Значит, речь идет приблизительно о 1992 годе.

За это время Денизли практически не изменился. Или только кажется, что он всегда был таким, каким видится сейчас: грязным, темным и заброшенным. Если смотреть сверху, зажатый, как в тисках, с одной стороны бесноватым морем, а с другой песками и голодным виноградником, поросли которого с каждым днем становятся все гуще и непроходимее, Денизли похож на уродливую мертвую куколку. И везде: на бурых фасадах домов, на умирающих каштанах, на скамейках, на центральной площади перед зданием мэрии, на нелепой полуразрушенной арке с безобразными львиными головами, стоящей на въезде в город, и даже на витринах магазинов — толстым слоем лежит серая пыль. Откуда она берется — неизвестно. Но она повсюду. Даже в постельном белье. Противная серая пыль, легкая, как пудра. От нее першит в горле, она хрустит на зубах, и кажется, нет силы, способной избавить от нее. Возможно, когда–нибудь она совершенно погребет под собой Денизли вместе со всеми нами, как это случилось со старой нотариальной конторой около львиных ворот. После очередного мусорного урагана весной прошлого года ее засыпало до самой крыши. Покойный ныне доктор Аббаскулиев предполагал, что пыль эта возникает вследствие выветривания гигантских известняковых глыб на давно брошенном каменном карьере в девяти километрах от Денизли. Ее разносит ветер.