Андрей Агафонов - Ангелы падали

…было написано на крышке столика. Курящий в тамбуре радостно принял ожог последней затяжки. Пальцы с потрескавшимися коричневыми подушечками не удержали крохотного окурка.

Серебряная середина лопнула — некто, взыскующий человека, паяльную лампу направил в лицо… Красноватая искорка — ниже, ближе других, — уверен, что не твоя? Как обидно будет проснуться завтра.

Еще один подхватил чемодан и сноровисто зашагал по улицам городишки. Те двое, что переминались, препираясь, на перроне, — ухмыльнулись и исчезли. А мне что за дело. Так ли уж нелепа уверенная грубая смерть — от удара ножа — на самом пороге?..

Возможное заключение эксперта: помешался, случайно прочитав карандашную надпись на столешнице в купе скорого поезда Санкт — Петербург — Омск. Как бедно будет — проснуться завтра!

Ай, крутит! Бушует веселье под веками: негде приткнуться, задернуть черную занавеску перед каждым раззявленным лицом. Видят, видят, спицами колют, светлыми спицами прободают, рвут мою мрачную душу на оскаленные обломки. Нате вам глотку мою! Это не будет иметь успеха, не о чем шлепать холодным сырым губам. Что вы вцепились в улыбку — кровь уже каплет из углов рта…

Самого себя за шкирку вынести, пнуть под дождь — сбегайся ко мне, серебряная рать, посвящай в лыцари! Серебро, мед; черный глянец, желток; летучей мышью сунусь в щель между домами.

На что тебе, девушка, этот тонкий и звонкий, небрежно клонящийся к воротнику? Все–то он рассыпает на газетке хрусталь из пластмассы и пепел из пыли. «Много наварил?» — презрительно спрашивают, а он думает, что речь о деньгах… Это уже из трамвая ночью. Да они пьяные! Загудел, затрясся, умчался трамвай.

Боюсь подбираться к главному — не цапнет? Этак за палец белыми зубками… сердце мое упало мертвое впереди . О, я понимаю; спрятать в стог сена отравленную иголку — кто–нибудь напорется… Бросить ее обратно? Выскрести на стенке тамбура под «Казаныо‑90» и «Куркулем»:

кто–то жил в славном считай городке.

Стоило окунаться в это самое, чтобы теперь так похоже выходила красивая грусть. Увидит меня, спешащего к остановке, сквозь грязное автобусное стекло, порадуется за меня; нет больше прыщиков на моем подбородке; ямы, ямы и трещины на бледном, алчном моем лице.

Невозможно выпрямиться из–за кустов и, вздохнув, выйти навстречу:

четыре длинных собаки летели низко и улыбаясь.

Зря я оставил гостей, отправившись в лес за грибами для ранней душистой похлебки. Утро, сентябрь, уже опускаются ружья… Я стал сильнее тебя, а ты и не знаешь. Но любая золотистая лошадь захрапит и единым махом выбросит меня из седла — у меня косматая медвежья пасть на плечах…

Они там, соломенные лыцари, куражатся над кружками, пачкают обшлага в желтой пене; латы ржавеют в углу. Зря я оставил гостей.

Господи, я несусь во весь дух, и неясыть следит мой путь, ухая в солнечных соснах. Зачем моя любимая преследует меня? Мое сердце не будет ей вкусно: пронеси ее стороной.

1990, Екатеринбург

Ибо сердишься, когда поддаешься ему и когда не поддаешься ему… Две возможности постижения великого германского философа, «комментировать» его — не дано. Во всяком случае — как мне кажется, — любой внимательно прочитавший Ницше (хотя бы только «Заратустру») наносит себе тем самым непоправимый душевный ущерб. Нет, не так — сдвиг, слом. Над ним невозможно посмеяться, он неуловим и всемогущ. Его стиль нечто невероятное, не имеющее права быть… «Я достаточно силен, чтобы расколоть историю человечества на две части», — писал он Петеру Гасту. Возможно, в этом НЕТ преувеличения, даже скорее всего, что так. «С меня начинается на земле большая политика», — я напомню, что солдаты Гитлера носили в ранцах две книги: Библию и «Так говорил Заратустра».

О чем бишь я? Ах, да — о тоненькой синенькой книжечке «Жизнь Фридриха Ницше» француза Даниэля Галеви. Собственно, это дает нам какое–то представление… Нет, контраст! Контраст между «человеком» и личностью, между немецким провинциальным профессором и самым опасным в истории человечества философом.

«Вундермен», в 24 года приглашенный для преподавания в Базель — из студентов в профессора! Лейпцигские ученые дали Ницше диплом без экзамена: неудобственно как–то экзаменовать коллегу… Романтика, Вагнер; роковая встреча с этим мохнатым карликом и его юной женой, Козимой (это ей Ницше, уже сумасшедший, будет писать: «Я люблю тебя, Ариадна!»). Предательство близких, как лейтмотив жизни и смерти, начиная с 59-летнего композитора («Ах, вы знаете, Ницше слушают лишь постольку, поскольку он пропагандирует наши идеи!») и кончая друзьями и родной сестрой. Показательно: четвертую, и заключительную, часть «Заратустры», этого Евангелия зла, автор отпечатал (как водится) за собственный счет в количестве сорока экземпляров, из них лишь семь (!) он разослал друзьям и сестре. Ни одного отзыва! Поистине «человек есть нечто, что должно превзойти»…

Чем лучше были его книги, тем холоднее относились к нему друзья. «Я устал метать бисер — перед немцами». А ведь когда–то Ницше мечтал купить крепость, где бы можно было основать духовную общину — «мы будем мало читать, мы будем много ходить и разговаривать». Ай, да сорвусь–ка я в соблазн процитировать «Заратустру» еще раз — этот соблазн знаком всем (по)читателям Ницше: «Ты не хочешь перед другом своим носить одежды? Для твоего друга должно быть честью, что ты даешь ему себя, каков ты есть? Но он за это посылает тебя к черту!.. Да, если бы вы были богами, вы могли бы стыдиться своих одежд!» Они богами не были — ни Эрвин Роде, ни Овербек, ни Буркхардт. А он? Вопрос остается открытым…