Павел Мухортов - Повести и рассказы

— Ерунда, — отрезал Гусаров и обратился к Люлину, — Васю, ротного, еще помнишь? Как он учил? Я не знаю армейского офицера, который бы не осилил литр водки. Во мужик!

— Не мужик, а подлец.

— Брось, Люлин! На таких, как он, армия держится. Они — ее опора. Ты что дуешься? Посадил под арест так и все, враг?

Эта его манера спрашивать весело и зло, колючий, точно пронизывающий взгляд хитроватых глаз, свойственный людям властолюбивым, что опять–таки подметил Люлин, задели. Однако Люлин промолчал. Гусаровская простота не нравилась. Он редко бывал искренен, а нескрываемое бахвальство в тоне, коим ведал он о своих победах в любви и драках, опротивела. Но еще больше не нравилось Люлину ловкое его вползание в чужую душу.

— При нем жилось, как у Христа за пазухой.

— Держи карман шире. Кому жилось хорошо? Подхалимам? А честных и думающих пинали, как еловую шишку…

— Напрасно ты так, Люлин. Зачем обижаешь чудесного человека?

— Зачем? А зачем в самом деле? Разве ротный был виноват, что нашу роту бросали кому куда вздумается, затыкали на показухах дыры? Мы наводили марафет в ущерб учебному времени. Но он плевать хотел на достоинство. Он затыкал рот окриком, матом, наказанием.

— Ерунду ты гонишь, родной. Ты, Люлин — демагог! — Гусаров усмехнулся и потыкал пальцем в обшивку крышки салона. — Оттуда, родной, все оттуда.

— Конечно, виноватых теперь нет. Откуда же еще? И мы все дальше катимся, Денис. Куда? Первые два года строили. Ах, прости, обновляли учебно–материальную базу. Пока строили, разучились учиться. А зачем? Диплом все равно дадут. И вот он в кармане и не играет абсолютно никакой роли в распределении. А что играет? Нужный звонок, связи, деловые люди, женитьба выгодная. Тошнит от этого.

— Ты просто завидуешь.

— Кому?

— Более удачливым.

— Скорее ненавижу. Вертких, лживых, которые ради собственной выгоды пройдут по головам товарищей. Мелочь, когда по приказу натирают мелом вышку на стрельбище или красят траву? Ничего вроде и не страдает. Разве что человек от такого труда смеется, горько, иронично, и тем более когда видит, что начальству такой труд важен и оно довольно. Но потом появляются люди, которые двадцать лет прокладывают канализационные трубы, мелом пол натирают, получают звезды и вносят «посильный общее благополучие». И ничегошеньки не изменится, пока не вырвут с корнем «золотую», ненужную середину, негодную с их показухой и чванством, с их софистикой и догматизмом, с их стариной и затхлостью, ничего не выйдет пока будем думать обо всех, а не о каждом, пока не вспомним, что в молодых надо воспитать в первую очередь благородство, трудолюбие, самоуважение…

— Тебя послушать, так дрянь наша жизнь. А ты оцени зависть, с какой глазеют на нас.

— Какая к черту зависть? Кто глазеет? Глупцы из глубинки, никогда не видевшие погон? Или мещанки, обалдевшие от денег? Люлин осекся, заметив в прямоугольнике зеркала, как вздрогнули напряглась за рулем спутница Дениса, не принимавшая участия в споре, как вспыхнули, заиграли злые огоньки в ее глазах. Гусаров не выдержал, засмеялся, зазвучали железные нотки злого протеста, гладкие щеки раздулись, он срывался, переходил на крик, наставительно возражая:

— Чижова вспомни, Люлин! Ты и его за дурака считаешь? Сколько в его глазах зависти и боли? А у других, кто поступал в училище по два–три раза? И не Чижов ли написал: «Я ухватил судьбу за хвост!»

Необъяснимая боль сжала сердце Люлина. «Я так и не нашел времени, чтобы по душам поговорить с Андреем. Может, и в самом деле он стыдился своего малодушия, которое толкнуло на отчисление, и он, чтобы доказать самому себе, что может быть выше обстоятельств, вернулся сюда? Но строка о судьбе, не безумие ли это?» Возразить Гусарову было необходимо, и Люлин, обманывая, но желая, чтобы было именно так, отрезал упорным, убежденным в правоте голосом:

— На Чижова надавил отец! И Чижов, он — мой приятель, а мне лучше знать то, чего не знаешь ты, понял? — Люлин хотел сказать Гусарову то, что знал он, но не знал Гусаров, однако промолчал.

Гусаров до отказа повернул регулятор звука — группа «Европа» давала очередной концерт.

— А не ты ли, Люлин, четыре года назад рвался сюда и с завистью смотрел на курсантов? — в голосе Гусарова зазвучала нескрываемая обида. Он отвернулся и забурчал:

— Офицеры ему тупы, от безделья страдают. И с шести до двадцати четырех они в казармах не сидят? И семей у них нет? И уж больно длинный рубль у них, от получки до получки не хватает. И не кочуют они, как цыгане, с места на место.

— Кочуют. Да не тебе печалиться. У тебя и компании твоей забот–то, как бы распределение выгоднее получить. Дележка пирога на уме. А ты представь тех, кто годами тащит службу в горах, в тайге, в пустыне, у которых в звании потолок — капитан. Представил? Вот и посуди, каково им жить на одну зарплату в глухом гарнизоне, где женам негде устроиться на работу, если детишек двое и больше, а других источников доходов нет. Какие у них мечты? Забота о куске хлеба. А твоим бурчаниям я не верю. Крокодиловы слезки…

— Синяра, — сверкнул злобно глазами Гусаров. — Ну, валяй, философ! Я жду. Приплети неправильную социальную политику, помусоль, что порядочный человек служить не заинтересован — да, конечно, вон какой отсев после выпуска — и заикнись заодно, что в армию идет кто попало.

— Категоричность — заблуждение.

— Теперь не отказывайся, говори, но себя–то, уж помилуй, отнеси к какой–нибудь категории. А то судишь, а тебя вроде и нет. Ну?

Люлин промолчал. Закрывая глаза, он устроил поудобнее голову на покатой спинке сидения, придвинулся к дверке, до упора опустил стекло, выставил локоть — ветер неистово трепал волосы, сушил лицо, и в его тугом напоре Люлину мнилось что–то поразительно знакомое, уже прочувствованное, пережитое некогда. И стало как–то особенно неуютно и зябко. Лились, проникали под китель струйки холодного воздуха, и вдруг из–за границы далекого прошлого, из ранних полусумерек промозглого неустойчивого погодой марта проглянул тот ветреный день, леденивший дыхание, швырявший в бронзовеющее со стянутой кожей лицо охапками снеговых иголок. Тот пронизывающий ветер, раздиравший полы шинелей, сейчас будто распихивал нагромождения в памяти.

Да, тогда была весна, скверная, затяжная, морозившая по утрам стекла в окнах казармы, а ночами заставлявшая укрываться шинелями, первая его весна в училище. Перевалив за середину, катил к концу без вины виноватый первый курс. И в это время неожиданно и, как Люлину показалось, резко обострились отношение с Гусаровым и с Беликовым. Люлин уже не помнил с какого события или дня началась та вражда, сам ли дал повод или взбешенный упрямым его характером, задался целью «обломать мальчишку». Было лишь во всей той истории несколько эпизодов, которые казались огнями посреди безбрежного таинственного мрака дней. Вероятно, сперва Гусаров тонко подметил в Люлине презрение к деньгам. Поскольку сам он относился к ним легкомысленно: были — хорошо, потратил с шиком — тоже неплохо, а их тем не менее не хватало, Гусаров их начал занимать у Люлина. Тот охотно давал в долг, подолгу не вспоминая о возврате. Гусаров же, воспитанный по моде, чувствовал перед Люлиным эту самую задолженность желая отплатить, на виду у всех начал делать Люлину поблажки, частенько отпускал в увольнение. Очутившись в городе, — и это вошло в привычку — Люлин садился в трамвай и ехал на окраину в молодежный бар, тот самый, где в октябре сидел с «афганцем». Там он стал завсегдатаем, запросто здоровался с дядей Мишей — швейцаром, входил в зал и приветливо кивал бармену, и занимал свой столик, неизменно свободный. Нравилось, развалившись в мягком кресле, тянуть коктейль через соломину, курить сигарету, обозревая зал, и ни о чем не думать: ни о строительстве, отличавшемся исключительным разнообразием, ни о хозяйственных работах, пожиравших учебное время, не думать о том, что когда–нибудь сполна придется платить за все, оправдывать офицерское звание. Он чувствовал, как поток безразличия медленно увлекает его и закручивает в воронке.