Павел Мухортов - Повести и рассказы

В душе он презирал Гусарова, а на виду у товарищей поддерживал с ним дружеские отношения. Люлин не мог решиться порвать ни с тем, ни с другим. Он жалел ребят, которые оставались в казарме, когда сам уходил на волю, и смущенно выслушивая ехидные реплики Антинского, винившего его в подхалимстве к Гусарову, а гордость протестовала. Люлин хотел, чтобы все обошлось само собой. Но дни уплывали, разлад в душе увеличивался. Люлин провел немало ночей без сна. «Что я против Гусарова? — размышлял Люлин. — Уступчивый горе–моралист? А за ним стоит, напирает, топчется жизненная сила. Она — в его родстве с сильными, в связях, в его коварстве и хитрости. Проиграю, пощады не будет. Выгонят из училища? Что угодно может быть».

Но однажды Люлин не выдержал и, собрав ребят отделения, во всеуслышание объявил, что не желает более поддерживать дружбу с Гусаровым. Гусаров слушал возмутительную речь молча, с некоторым даже любопытством, и незамедлительно вынес вердикт: «С сего дня, Люлин, будешь таким, как все. Радуйся! — и ядовито рассмеялся. — Завтра заступишь в наряд. Не слышу?!» — «Есть, товарищ младший сержант».

Конфликт то затухал, то разгорался с новой силой, пока через пару месяцев и неделю аккурат перед вечерней прогулкой между ними состоялся разговор. Они стояли на выходе из казармы батальона. Никого поблизости не было. Гусаров, буравя Люлина колючим взглядом, обозлившись, кричал:

— Ты — лопух и синяра! Понял?

— Допустим. Но заставлять ребят услуживать себе не имеешь права.

— Я еще раз говорю, ты — лопух. Нравится им, пусть услуживают, — Гусаров вскипел не на шутку, стоял, дрыгал ногами, едва сдерживаясь, чтобы не кинуться на Люлина с кулаками. Но чем больше он кричал, тем увереннее держался Люлин.

— И вообще, командир, будь добр, пример подавай.

— Что ты плетешь? Чем недоволен? Живется плохо?

— Меня не устраивает, что творится у нас в отделении. Почему одним лафа, а другим — кукиш, с увольнениями, с нарядами? Почему? Почему Лесков выпил, его отпуска лишили, а ты вмазал — с рук сошло? — Он сказал из чувства справедливости, хотя несколько не выгораживал Лескова: «Надраться до крайней степени и, шатаясь, явиться в штаб. Не нахальство ли?»

Гусаров ехидно осклабился и вдруг взорвался, побагровев лицом, зашелся в крикливом, переходящем в зловещий шепот негодовании:

— Ах ты, куколка! Знаешь, где я видел твои сюсюканья? Тебе бы сопли обтирать щенкам голопопым, а не в армии служить. Понял? Развел демагогию. Закон один: повинуйся и не рассуждай. Все. Точка.

— Нет, не все. Закон одинаков для всех. Кончай притеснять ребят.

— Сейчас получишь…

— Попробуй…

Наступила долгая пауза. Наконец Гусаров решился нарушив ее:

— Ты — пацан и ни бельмеса не рубишь в делах. На Востоке говорят: зачем любить жену, когда есть верный конь? Вспомни лучше, кто тебя с волей выручил? Они, — он кивнул неопределенно в темное пространство входа, — или я? Че ты глотку дерешь?

— Я хочу, чтобы было поровну…

— Ты или идиот, или… Ну, раз честный такой, за правду, так валяй, доложи Беликову, что в самоволке был. Иди. Ну? Трусишь! То–то, мальчик… кишка тонка.

«Ну и подлец!» — пронеслось в мозгу Люлина.

Он хорошо помнил тот день. Понадобилось срочно выйти в город, поздравить знакомую девчонку с днем рождения. Ответственный в тот день Беликов по просьбе Гусарова незадолго до увольнения вычеркнул Люлина из списков, мотивируя это превышением установленного числа «гуляющих». Люлин попытался убедить командира роты, но тщетно. Слоняясь по обезлюдевшей казарме, угрюмый и злой Люлин уже смирился с мыслью, что знакомой ему не поздравить. Обращаться снова к Беликову? Униженно просить? Люлин стоял в умывальнике и курил, прислоняясь лбом к холодному оконному стеклу.

Неожиданно сзади неслышно подошел Гусаров и по–дружески положил руку на плечо Люлина.

— Тоска дерет? — спросил он участливо и склонил голову набок, заглядывая в глаза.

— Дерет, — не оборачиваясь, глухо отозвался Люлин.

— Помочь или… Или я напрасно? Может, не мое это дело? Люлин повернулся, поднял лицо, нахмурился, поднес к сухим губам сигарету, за дымом наблюдая в глазах Гусарова настороженное внимание, и не то сказал, не то спросил:

— Шутишь?

— Почему же?

— Коли так… — протянул Люлин в раздумье. — Понимаешь, у девчонки сегодня день рождения, а я… А, — он махнул рукой, давая понять, что говорить незачем, поскольку ничего не изменится.

— О–о–о, мальчишка! — воскликнул Гусаров и пальцем покрутил у виска. — Чего ж молчал? На-а, бери вольную. Держи, — и, нервно расстегивая пуговицы на кителе, он полез за военным билетом, где хранил незаполненные увольнительные записки с печатями, добытые неизвестно где и какими путями. — Держи, святое дело.

— А если Беликов «вычислит»?

— Не дрейфь, со старшиной я договорюсь. Он, если что, прикроет. Иди.

И Люлин ушел, благодаря за помощь. Сейчас Гусаров вспомнил об оказанной услуге.

— И заруби на носу, родной. Стоит мне пальцем шевельнуть, и ты вылетишь из училища.

«Способен, подлец», — пронеслось в сознании Люлина и, затаив дыхание, он замер, бледнеющий, пораженный, уставясь в мерцающие зрачки Гусарова. Ему на миг показалось, что сотворилась непоправимая глупость. Его не покидало чувство тревоги и беспокойного ожидания. Он был совершенно уверен, что Гусаров — этот коварный интриган подстроит любую неприятность. Какую? Он не знал и ожидал, и на протяжении всего затишья, вплоть до последнего события и потом, после него, он плохо владел собой, нервничал на занятиях и получил нагоняй от комбата, когда прошел мимо него на плацу и не отдал честь. Люлин все пытался сосредоточиться, но путанные, нелепые, пугающие мысли неотступно преследовали его, осаждали, холодком врывались в сознание, обволакивая густым туманом.

Через два дня, вечером, когда Люлин сидел в бытовой комнате и подшивал воротничек, уличив удобный момент, к нему подошел, сторонясь зорких лишних глаз, озабоченный Игорь Хайт, ротный писарь, и тихо предупредил: «Валюха, берегись. Гусаров и Беликов замышляют отчислить тебя. Служебная карточка исписана… Но я тебе ничего не говорил…» — «Спасибо, Игорек». Хайт бесшумно удалился.

А еще через два дня все перемешалось.

… В беспрерывно подающихся командах курсанты сбились со счета, и никто не знал, был ли то седьмой или восьмой утренний подъем, который сейчас, после отбоя, тренировали, отрабатывали до автоматизма. Сначала в уши впивалось: «Подъем!» Потом отбрасывалось одеяло, сразу обе ноги ныряли в брюки, пальцы застегивали крючок. Потом портянки и сапоги. В руки — ремень и куртка — та уже на бегу в строй.

Двенадцатый час. «Игра в десантников». Командир взвода, получив от Беликова нагоняй за «любимый личный состав», оттого, что курсанты, якобы, расхолаживаются, не могут уложиться в распорядок дня, решил в свободное время устроить маленькую детскую игру. В принципе, взводный был против подобных методов, но одно то, что он вынужден выслушивать нарекания Александровича и то что вечер, который любовница Марина проведет без него потерян из–за пустяка, приводила взводного в бешенство. Взъерошенной, взвинченный, он бегал по роте, контролировал, добросовестно материл сержантов и те, как могли, помогали ему.