Павел Мухортов - Повести и рассказы

— Зачем эти встречи? — долетело до Ткачука, но он не обернулся.

«Кто же это мог быть? Честно признаться, Филин был прав, когда утверждал, что это подлая шутка. Он реально посмотрел на вещи. Хороши шуточки! Кто же из тех? Кто был посвящен?»

Генка лихорадочно размышлял и похрустывал пальцами, «Из всех, кого я знал, на подлость способны только Хомяков и Ходанич. Кто из них? Зачем? Надо найти этих «друзей». Они были связаны с Леной. Может что–то прояснится в этой тайне».

Он опять допоздна бродил по городу, освежаясь и остывая от переживаний двух вечеров. Мама сообщила, что звонил Филин и просил зайти. Генка взял трубку, набрал нужный номер и услышал взволнованный голос друга.

— Это я. Все хорошо, Серега. Без всяких сверхъестественных сил. Это точно. Завтра расскажу подробно. А сейчас, честно говоря, надо подумать. Спокойной ночи.

— Старик, ничего себе спокойной… Ты хранишь тайну под семи, так сказать, замками.

Все вроде бы было ясно для Генки, но опять он не находил себе места. Этот неожиданный звонок, еще более необычное знакомство, исчезновение незнакомки и ее появление, не давали Генке покоя. Нет, он уже не приписывал эту историю нечистой силе, но вся она была овеяна в его сознании ореолом святости. Вернее сам образ Светланы был овеян им, а все остальное — фактом свершившейся подлости. Этот факт Генка рассматривал, как закрученное кем–то неспроста дело. А для чего — необходимо было выяснить. Атмосфера недосказанности не покидала его, вызывая опасение.

Первым шагом к разгадке Ткачук считал во встрече с Хомяковым. Но теперь осознал, что больше думает о Светлане, ведь это пока была единственная дорога к тайне, реально, а не мистически, а Хомяков не расколется, и Геннадий мечтал о новой встрече с девушкой.

…Ткачук рассеянно жевал бутерброд. Апатия еще цепко держала его железными цепями. Сковав неделю назад, она не сдавала своих позиций. Он праздного образа жизни начинало мутить, и тогда злой на себя, на неудачу, не находя себе места и слоняясь из угла в угол, он по долгу курил или глядел через морозные узоры в окно. Ему чудился смех во дворе, знакомые голоса друзей, звавших его. Генка спускался вниз, выходил на улицу, вдыхал терпкий воздух, от которого щекотало в гортани, и бесцельно пинал смерзшиеся комья снега. Иллюзии таяли.

Будь костя или Лера, они бы неизменно, и Генка не раз в том убеждался, предложили наиверное решение. Но молодая семья без страха на неустроенность, трудности укатила на Аппатиты, где требовались специалисты.

Генка отхватил кусок масла ножом и тут исподволь вспомнил о письме, том письме, с незнакомым адресом, что получил перед странным звонком из «преисподней», спутавшим покойный оборот дней.

Ткачук кинулся его искать: перерыл шкаф, книжную полку, не отдавая отчета, не зная почему, бумаги отца, вывалил зачем–то письменный ящик стола, не нашел, сел на диван; прошиб холодный пот, упало подозрение на родителей, что они специально спрятали или выкинули, чтобы не беспокоить его. Потом забрался на антресоли и осененный, но злой хлопнул себя по голове. «Склероз в двадцать лет». Полез в карман куртки, которая потешалась над ним с вешалки. Он достал и распечатал конверт. Перед глазами заплясали мелкие строчки.

«Уважаемый Геннадий!

Пишет тебе журналистка Ирина Родионова. Надеюсь, ты не забыл меня? Я так и знала. Помнишь, когда я собирала материал для очерка, ты откровенно заявил, что избегаешь глухих стен, обывательских сервированных мнений, а еще не знаешь, чем заняться на гражданке, дескать, время ушло: ни диплома, ни профессии.

Стряхни усталость, давай приходи к нам в редакцию, гостем будешь. Подумаем сообща. Ведь верно говорят: «Одна голова хорошо, а две — лучше». Очень жду. До свидания И. Р.

5 февраля с. г.

Редакция размещалась в пятиэтажном здании из стекла и бетона на центральной улице.

Геннадий рассчитывал окунуться в кипучую напряженку, где в шуме пишущих машинок, телетайпов, хлопающих дверей, в жарких спорах, в редакционной суете при бесспорном шуршании рождается мысль. Он все–таки не верил фильмам о репортерах. Их жизнь представлялась обычной и будничной, без приключений и катастроф, вопреки тому, что прокручивалось на экране. Но он проникался к ним симпатией и по–иному воспринимал само приключение, в которое они были вовлечены. Генка беспокоился за их судьбу, верил в мужество и даже ловил себя на мысли: «А как бы я поступил?»

Но в тиши редакционного коридора, под мелодичный и отнюдь не тюкающий стук машинки он опроверг и это представление, хотя несколько раз ругал себя за несообразительность, за то, что мог что–то сделать, ответить, как стоило бы. Почему–то всегда это осознание правильности поступка он добивался не в нужный момент, а с небольшим опозданием.

— …и даже учитель порой эгоист…

— Почему? — Родионова свободно скрестила шпагу мнения с Ткачуком.

— Честно говоря, потому что он растет на своих учениках как врач на больных, критик на писателях, пародист на поэтах, командир взвода на своих подчиненных и т. д. Но опять же, смотря с какой стороны подойти.

— Похвально, что все явления ты рассматриваешь во взаимосвязях и можешь ухватить нить. Но не перехлестни. Учитель — он не только на уроках. Он учит жизни, любви, красоте.

Отказавшись от привычного — вопрос–ответ — в непринужденной обстановке, за чашкой чая они вели неторопливую беседу: автор очерка и его герой.

— Геннадий, а не попробовать ли тебе свои силы в журналистике?

— Разве у меня достаточно опыта? Практики?… Знаний?

— Нет, честно говоря, кода в роте выпускал боевой листок, писал в нашу окружную газету, но не думал, по крайней мере, планов не делал.

— Зачем планы? Ты всегда успеешь получить студенческий билет…

Они помолчали.

— Но о чем я могу написать? — возразил Геннадий.

— О военруке, о спорте, о том, как сделал свой выбор. Отыщи необычное в обычном.

— А по–моему это мелко.

— В журналистике мелких тем нет, есть мелкий подход.

— И все–таки… И все–таки подумай. В душе ты романтик. Если ты, конечно, лелеешь другую мечту, шагай за ней смело. Твоя жизненная позиция даст правильную оценку всем явлениям. Но подумай, и если ты видишь рядом камень равнодушия, что расчет преобладает над чувством, цинизм над верой и искренностью, молчи. Это твоя вечная тема, глобальная, космическая, потому что человек, его внутренний мир — это космос, бесконечная вселенная.

«А что? Это идея… черт возьми!»

Она открыла редакционный портфель и вытащила «Справочник начинающего журналиста». Генка почтенно взял толстую книгу.

Ткачук любил бродить по загородному парку; он приезжал сюда в будние дни, когда пустынные аллеи давали сосредоточиться в тишине, остаться наедине с самим собой и решить волнующий вопрос.