Павел Мухортов - Повести и рассказы

Генка, резко развернувшись, сбежал по ступенькам, с отвращением и с какой–то гадливостью поглядел на правую руку и сунул в карман куртки, чтобы не видеть «этот предмет». Быстрыми шагами он удалился от дома, пытаясь разобраться куда забрел.

Светлана бегом поднималась по лестнице, слезы смазали тушь. «Неужели можно ударить женщину?!» Впервые шутка для нее не прошла даром.

Тысячи электрических огней вырвали обнаженную природу из лап зимних сумерек. Бестолково промотавшись по центральным улицам в гулкой толкотне, Генка вновь направился к Хомякову.

О Светлане и неприятном инциденте, оправдал себя, он быстро забыл: девушка того заслуживала. Еще издали по дороге к дому Хомякова, он увидел обращенное на юг окно его комнаты, ритмически озарявшееся набором перемешивающихся цветов. «Цветомузыка пашет», — с облегчением подумал Генка.

Дверь открыл Васька. Видимо, он ждал кого–то, потому что не поднимая глаз, хрипло проговорил: — Залазь. Сколько можно ждать?

Ткачук не переступил через порог. Свет с лестничной площадки углом разрезал темноту коридора. Хомяков, раздраженный неторопливостью гостя, фыркнул и возвратился. Только теперь он внимательно всмотрелся в пришельца. «Не померещилось ли? Хмурая маска легла на его лицо.

— А это ты. Ну, здравствуй. Что это ты надумал заглянуть? — Он заволновался; чуть открытый рот, расширенные глаза. И этио тоже не ускользнуло от Генки.

— Воспользовался случаем, чтобы полюбопытствовать, как живешь и чем дышишь. Мальчишки все в армии. Только ты здесь. Скукота, честно говоря, поговорить не с кем.

Геннадий продолжал стоять на пороге. Хомяков рассматривал Геннадия, Ткачук его, отмечая, что тот вытянулся на голову, но в комплекции ничуть не изменился, такой же тонкий, грудь вмята, плечи, поданные вперед, так и не расправились, и сгорбленным видом Хомяков по–прежнему напоминал вопросительный знак. Два с половиной года не трогали его лицо, и лишь, пробившиеся усики придали ему больше ехидства.

«Глупое положение, стоим и смотрим. Два барана на новые ворота» — подумал Генка.

Хомяков почесывал шею. Нижняя губа его дернулась и произнесла, как бы независимо от хозяина.

— Ну, что встал? Как поет Саша Розенбаум: Заходите к нам огонек!

Генка хмыкнул и лениво переступил порог, захлопнув дверь.

— Раздевайся, проходи. Поболтаем, — Василия не радовало хмурое настроение Ткачука. Он предположил, что Генка каким–то образом пронюхал о недавней затее, и уже жалел о дерзкой выходке; на языке вертелось что–то миролюбивое, гора оправданий, допуская, что Генка решил все выместить на нем. Но, вспомнив, о Ходаниче, который с минуты на минуту должен был нагрянуть, успокоился. Покинув неожиданного гостя, он направился в зал, включил магнитофон, который забился в гофрированном вое.

Квартира Хомякова представляла выставку достижений современной электроники и комфорта: натыканные в четырех углах колонки извергали поток визга и писка. У окна гордо водрузилась пирамида из японских усилителя, радиолы, магнитофона и проигрывателя. Противоположная от окна стена, выложенная стеклянными плитами, искрилась и переливалась цветами радуги. На настенном ковре расположилось древнее оружие. А другая стена была полностью залеплена вырезками из американского журнала «Плейбой». Над дверным проемом из комнаты Василия жадно и свирепо взирали маски «зомби», а вместо двери плотными рядами висели тростниковые нити. В зале красовались модные забитые книгами, в основном редкими для магазинных прилавков, инкрустированные никелем шкафы. Сервант, слепящий в ярким свете ламп изделиями высокого сорта хрусталя; фотообои с райским уголком природы, три мягких кресла, на столике — кипа иллюстрированных журналов и аккуратно вмонтированный в стену телевизор дополняли картину. Третью комнату, куда Хомяков поселил папашу, прикрывала дверь.

Хомяков развалился на низкой, в японском стиле, тахте, движением руки приглашая Геннадия последовать его примеру. На ковре лежала пепельница в виде черепа с пачкой сигарет и тоненькой пластиной зажигалки, фужеры и оригинальной формы бутылочка. Василий пододвинул пепельницу, взял в руку два фужера, в другую ликер.

— Не возражаешь?

Он плеснул содержимое бутылки в бокалы и протянул Ткачуку. Геннадий сел рядом с ним и взял фужер.

— Ну чем занимаешься? — Хомяков спросил с таким неподдельным человеческим участием, что тот, кто никогда не сталкивался с ним, принял бы этот тон за добродетель и удивился бы, а может и возмутился, скажи ему, что Хомяков — подлец.

— Прозябаю, честно говоря. Еще не определился. Добросовестно вишу на шее родителей. — Ткачук медленно выговаривал каждое слово, в упор буравя глазами Василия, вращавшего в пальцах ножку этого сосуда, как когда–то на дискотеке вращал фужер и с ехидной физиономией осторожно посвящал его в недобропорядочности Лены.

— Если есть затруднения в деньгах, не стесняйся, как–нибудь потом отдашь, — также чистосердечно продолжал Василий. Геннадий отрицательно помотал головой:

— Нет, спасибо. Лучше расскажи как живешь. То, что учишься в сельскохозяйственном, знаю. Но со скудной стипендии так не зашикуешь…

Хомяков хитро усмехнулся. Отпил еще глоток, всем видом подчеркивая, что собрался произнести поучительную длинную речь:

— Я живу по старому принципу: хочешь жить — умей вертеться. Простонародье нас называет фарцовщиками, реже — негодяями. Но без нас милые девушки и стройные юноши выглядели бы серыми в отечественных нарядах. А они хотят быть модными, носить современные шмотки, привлекать к себе внимание, читать интересные книги, каких нет ни у кого; попасть на спектакль, когда не достать билетов, покушать дефициты, выпить рюмочку фирменной, но на самом деле противной гадости. И все это они хотят получить быстро, на блюде, не толкаясь в очередях, не бегая по городу в поисках нужного. А для этого надо только платить. Вот мы и взяли на себя обеспечение комфорта и уюта, мы — это своеобразный сервис. Приносим маленькие радости, — Хомяков говорил, мило улыбаясь, смакуя ликер. — У каждого из нас свое призвание. Конечно, мы небескорыстны. Однако попробуй побегать по городу. Мало не покажется. Поэтому мы тоже хотим чего–то. Но хочешь жить хорошо — крутись в два раза быстрее.

Генке всегда была противна философия дельца, но сейчас он слушал ее спокойно. Удивляло другое: зачем Василий раскрывает перед ним свою грешную душу. В голове Ткачука рождалась ошеломляющая идея…

Всплыл многогранный, противный образ Хомякова и ему подобных. С самого детства обозначился путь Хомякова Васьки (Хомяка) к знающему себе цену, не обделенного земными благами, Василию Хомякову.