Павел Мухортов - Повести и рассказы

— Светлана, ты права, честно говоря, я летаю. Но я не собираюсь летать низко. Лучше выше, — Генка не мог не возразить здесь, поскольку вопрос этот мучил его со школьной скамьи. — Учителя когда–то мне также говорили: ты в облаках, спустись на землю, a то упадешь и трудно будет подняться. Никак нет, говорю я вам. Чем выше, тем великолепнее себя чувствуешь. И, кстати, за падение не беспокойся, потому что если это произойдет, то я разобьюсь насмерть. И смех и довольные рожи, которые будут тыкать в тебя пальцем, когда ты упадешь с малой высоты и останешься жив, и будешь тереть ушибленное место — это ужасно, невыносимо и грустно. Но когда ты разбиваешься вдребезги, тебя уже не волнует реакция окружающих, да и у свидетелей твоего падения смех в горло не полезет.

Опять Геннадий говорил со злой патетикой. Светлана разрядила обстановку тем, что прижала бесцеремонно к губам Ткачука указательный пальчик, заставляя замолчать.

— Ой, кабальеро! Ты вспыхиваешь, как порох. Давай замнем эти умные разговоры. Уже первый час ночи.

— Да? — удивился Генка и посмотрел на часы. — Ну, я пошел. Хорошо? — обратился он к Светлане.

— Я тебя не держу, не спрашивай меня, — она пожала плечами. — Но я бы еще поболтала. Хочешь, оставайся. Как захочешь спать, я тебя уложу, две комнаты свободны. Родителям я все объясню.

— Как, у тебя дома родители?! — еще больше удивился Генка. — Они же, наверное, ждут моего ухода. А мы тут рассуждаем о вечных материях!

— Не волнуйся, я все им объясню, если, конечно, они спросят.

— Нет, не нужно. Я пойду, хорошо? — опять зачем–то спросил Генка, но не дожидаясь ответа, весело и твердо заявил, — в профессии вора, как и в профессии факира — главное — вовремя смыться…

Они рассмеялись.

— А для истинного джентльмена, — Генка исказил свой голос на английский манер произношения, добавил хрипотцы, — важно, честно говоря, не только красиво прийти, но и красиво уйти…

Светлана проводила его до дверей. По лестнице Генка спустился спиной вперед, он не мог отвернуться от девушки, смотрящей ему вслед, и расстаться таким образом.

С такси повезло. Через пять минут Геннадий мчался домой.

В доме спали. Стараясь не шуметь, Геннадий потихоньку пробрался в свою комнату. Разделся, развалился на кровати. Не спалось. Он встал, включил лампочку, уселся за письменный стол. Вытащил из ящика тонкую ученическую тетрадку, в которой делал заметки для задуманной статьи. Перелистал странички, перечитывая собранный материал. Достал из кармана пиджака фотографии. Ничего особенного в них не было: пьяные оргии какой–то компании, среди которой бросалась в глаза ехидная физиономия Хомякова и лицемерная Ходанича. Но он обратил внимание на цветное фото: под глянцем Олег и Василий, обвешанные импортными фотоаппаратами, часами различных марок от запястий до локтей, в фирменных шмотках, улыбаясь, позировали перед объективом. Брошенная к ногам груда японской аппаратуры, американских сигарет, нижнего белья и носовых платков, разукрашенных цветастыми рисунками эротического содержания, предлагали оценить вкусы хозяев. Между вещами валялись запечатанные пачки денег. Детали вырисовывались отчетливо. Работа высшего класса. Фотограф, видать, был мастером своего дела.

Ее–то, эту фотографию, и решил Генка приложить к своей работе в качестве вещественного доказательства.

Утром с припухшими веками, одурев от выкуренных сигарет, он поставил последнюю точку. Перед ним в беспорядке лежало около двадцати стандартных тетрадных листов. Пол был забросан смятыми комками бумаги.

Генка начал разбирать написанное; читал, углубляясь в каждую строчку, каждую букву, запятую, и выстраивал материал по порядку. «Отличное уголовное дело. Не выкрутишься. Но мы не будем торопиться…» Снова проплывали картины жизни: его, Лехи, Лены, Филина, Ирки, Светы, Ходанича, Хомякова. Перечитывая еще и еще раз, Геннадий делал небольшие поправки, стараясь отчетливо показать путь негодяев от милых безобидных малышей (о детстве Генка знал немного и потому писал коротко, и быстро перешел к тем шестнадцатилетним юношам, какими узнал когда–то) до аномальных в советском обществе людей. «Откуда могли они взяться?» Единого ответа не было. Сегодняшняя жизненная позиция Ходанича и Хомякова сложилась кирпичик за кирпичиком из многих компонентов. Во главу угла Ткачук поставил семью обоих ребят, улицу, большинство «настоящих пацанов» и все остальное, что не позволило вовремя распознать рядом подонков; школу, пропустившую их мимо в слепоте процентомании. К школе Генка отнес педколлектив и комсомольскую организацию. С каким усилием он бился тогда с Хомяковым! Армии он избежал. А институт, где их обликом, как ни странно не интересовались, расставил все точки над и.

По мере «роста» героев, Геннадий изобличал подлость за подлостью, совершенные ими. Облик двух шкурников и всех им подобных получился в конце концов, страшным по своей гадливости, низости, и жалким из–за потери совести, личности, чести, из–за невозвратимости потерянных лучших лет жизни, из–за своей бесполезности что–либо изменить, так как жажда денег навеки–вечные заслонила их. Жалок был Хомяков: трусливая зависимость от Ходанича, обреченность, унизительное бессилие, и ничего этого нельзя было исправить…

Наконец Генка отложил листочки, отвалился на спинку стула, хрустнул пальцами. В соседней комнате зазвенел будильник. «Ого!» — опомнился он и посмотрел на часы, — шесть тридцать. Пора спать. Итак, что я должен теперь сделать? Материал оставляю в таком виде. Никуда не несу».

Отец собирался на работу, громыхал нечаянно задетыми стульями, а Геннадий, довольный сделанным, ложился спать, ставя будильник на двенадцать.

Проснулся от того, что кто–то, как ему показалось, пристально смотрел на него. Однако в комнате никого не было. Будильник прозвенел давно. Геннадий нежился в теплой, мягкой постели. Он давал себе слово, что отсчитает до десяти и вскакивает, делает легкую зарядочку и за дела. Но считал до десяти, до двадцати и продолжал дремать, почему–то оттягивая момент, ругал себя и вспоминал как хорошо было в училище: «Рота, подъем! И через две минуты уже бежишь по морозцу».

Наконец Генка преодолел себя и только потому, что в квартиру позвонили. Он нехотя поднялся, накинул крупнополосатый, как матрац, махровый халат и, шаркая тапочками, побрел открывать дверь, недовольно зевая и бормоча себе под нос.

Дверь распахнулась, и Генка обалдел. На лестничных перилах, развалившись, взгромоздился Ходанич, а прямо перед ним стоял Хомяков — рука в кармане, нога за ногу, в зубах сигарета.

— Привет! Харю мочил?! Собирайся быстренько. Дела огромной важности… вопросы потом.