Леонид Гартунг - Зори не гаснут

Он такой чистый, выбритый, улыбающийся, что я даже не сразу узнаю его. Правая рука еще на перевязи, но сам он розовощекий, сдержанно радостный, сильный. Настоящий жених.

— Я по личному делу, — заявляет он, усаживается на диван, вынимает из кармана упругий листок ватманской бумаги. — Это вам. Левой рукой писал.

Сверху крупными печатными буквами начертано: «Благодарность врачу», а ниже мелкими шажками спускаются рифмованные строки:

Под стихами подпись с лихими завитушками: Андрей Окоемов . Неприятно и неловко читать эти стихи. Принужденно благодарю:

— Спасибо. Так вы, оказывается, стихи пишете?

— Пишу, — с некоторой даже важностью подтверждает он.

— И все в этом стиле? — осведомляюсь я и тут же понимаю, что задал не тот вопрос.

— Нет, зачем же. Есть и лирика и про строительство.

Андрей поправляет слишком туго завязанный галстук.

— Есть у вас с собой лирические? — спрашиваю я.

— Я и так помню. Хотите? — Он склоняет голову набок, направляет взгляд в потолок и глухим, грудным голосом объявляет: — Посвящаю Н. Н. — Затем декламирует:

Это он о Наде. Заметив мою улыбку, Андрей не заканчивает, бросает небрежное:

— И так далее…

Опять поправляет галстук. Сидит. Ждет, должно быть, похвалы. Я спрашиваю:

— А этой «Н. Н.» ваши стихи нравятся?

Он секунду колеблется, Отвечает несколько вызывающе:

— Стихи? Не особенно. — За этим слышится недоговоренное: «А я — очень». Странно, почему счастливые люди бывают иногда так неприятны? — Хочу послать куда-нибудь, — продолжает он. — Может, напечатают.

— Я б не посылал, — говорю я.

Андрей вопросительно поднимает брови.

— Почему?

— Стихи слабые.

Тотчас же раскаиваюсь в том, что сказал. Парень пришел ко мне с самыми лучшими намерениями. Он сидит красный, закусив нижнюю губу. Мне становится жаль его.

— Может быть, я слишком резко.

— Нет, ничего; Я люблю, когда напрямик.

Пытается выжать из своих губ улыбку, но получается что-то кривое, жалкое, на улыбку не похожее. Затем решительно, рывком встает, уже простодушно, широко улыбается.

— А здорово вы мою бабушку разгромили.

Тут неловко становится мне. Что сказать?

— Я не осуждаю, — продолжает он. — Она баба вредная. Всю жизнь придуряется, даже огород не садит. Дед на что уж привычный, и то не выдержал, ко мне удрал. — Андрей поднимается. — И мне тоже от вас досталось. Со стихами…

— Я сказал, что думаю.

— Правильно, конечно.

В этом «конечно» послышались сомнение и обида.

Что-то есть влекущее в нем. Но что? Хмур, неразговорчив, неулыбчив. Но сам не знаю, что влечет к нему. Ощущается в нем сила характера, хотя он и не выставляет ее напоказ. Навестил меня. Расспросил о здоровье девочки, заболевшей дифтерией, о мерах, принятых для того, чтобы заболевание не распространилось. Сообщил, что в экстренных случаях для выезда в соседние деревни Климов разрешил брать «Победу».

Неожиданно спрашивает с участием:

— Вы сами-то здоровы?

— Здоров.

— Может, горе какое? Вид у вас какой-то измученный.

— Может быть, и горе. Если говорить откровенно… — Я замялся. Как и о чем говорить? Разве скажешь в двух словах? — В общем, запутался я. Не справляюсь.

Я боюсь, что он постарается разубедить меня, станет успокаивать, скажет: «Ну, что вы, дело идет у вас неплохо» и тем самым отмахнется от того, что мучило меня. Но он вынимает часы, смотрит на циферблат.

— Идемте ко мне обедать. Или обедали уже?

— Не обедал. Но…

— Что такое?

— Вроде неудобно.

— Это вы зря говорите. Пообедаем и потолкуем о ваших невзгодах.

Что ж, раз он хочет, расскажу. Пусть покажусь мальчишкой, но скажу. Едва выходим на улицу, нас догоняет Алла Букина.

— Вот удача: обоих вас поймала, — заговорила она поспешно. — Так вот, Илья Захарович, о пьесе. Андрей не может. Вместо него Виктора Петровича уговорила. Теперь Надя заартачилась. «Если, говорит, Виктор Петрович будет играть, то я не буду». Лаврик декорации отказался рисовать. Да что же это такое? Мне одной нужно, что ли?

Новиков оборачивается ко мне.

— Вы что, с Надей в ссоре?

— Нисколько.

Алла начинает пояснять возмущенно:

— Там поцелуй по ходу действия. Всего один. Я ее агитировала. Говорю: «Это ж не по-настоящему. Что тебе сделается? С Андреем соглашалась играть, а здесь не можешь?» — «Это, — говорит, — совсем другое дело». Наотрез отказалась.

Новиков предлагает:

— А если убрать его, этот поцелуй?

Алла протестует:

— Что вы! Он очень выразительный, под занавес. Без него никак. Илья Захарович, повлияйте на нее.

Новиков обещает:

— Попытаюсь.

С чем только к нему не обращаются! Хотел бы я посмотреть, как он будет беседовать с Надей о поцелуе.

Дом Новикова покрыт шифером. Перед окнами зеленеют молодые елочки. Узкий дворик огорожен только с улицы. В сенях прислонены к стене незастекленные зимние рамы. Квартира из двух комнат и кухни. Пахнет сосновыми, еще не крашенными полами.

Около стола стоит одна табуретка и порожний ящик. На одном окне занавеска, другое закрыто газетой. На подоконнике телефон. В открытую дверь видна спальня — в ней две кровати, прямоугольное зеркало на стене, этажерка с книгами.

Новиков снимает пиджак, вешает его на гвоздь около двери, уходит в кухню. Рассматриваю в простенке между окнами портрет молодой женщины с мальчиком в матросочке. Очертания лиц чуть расплывчаты — должно быть, фотография увеличена с другой, меньшего размера.

Появляется Новиков с тарелками в руках, останавливается около меня. Глухо говорит:

— Это Галинка и сын.

Задерживается, всматриваясь в портрет. Глаза его подергиваются влагой. Голос звучит еще глуше:

— Четырнадцать лет искал, ждал… — Быстро ставит тарелки на стол. Затем приносит кастрюлю с борщом. Нарезает хлеб. Выражение лица его сумрачно, но уже спокойно.

За обедом рассказываю ему о своем вагонном разговоре с Валетовым. Он слушает меня хмуро, неподвижно.