Александр Грог - Время своих войн 3-4

В лесу свое. Здесь, что не путь, все крюк. Обойти чащобу, слипшиеся озерки, комариные болота. Комары не разбирают — кто член общества защиты насекомых, а кто нет. Там, где чище, где здоровый смоляной дух, сосновый бор, и не найти даже самого захудалого комарика, вдруг, учуя распаренного ходока, налетает несметное количество оводов. Хлопнув себя по физиономии, можно разом убить три штуки. Миша, то и дело, звучно прикладывается рукой к щекам, одновременно решая философскую проблему — насколько это по–христиански, и готовя по этому поводу каверзный вопрос Сашке.

— Я тебе, Сашка, так скажу… — роняет на привале слова мудрости Седой, когда–то перенявший от Михея образ мыслей его и словесность: — От Бога — прямая дорога, от черта — крюк. Так сложилось, что, по профессии своей, не прямой дорогой, а крюками ходим. А все почему? Чтоб уцелеть, да службу сослужить. Значит, получается, черту мы ближе, — едва ли всерьез разъясняет давно думанное. — Чертова разведка! Чертовы и хитрости. Но Богу служба! — со значением задирает Седой кривой ломаный палец. — Иначе бы, Бог леса уровнял, а так есть где прятаться… и нам, и черту…

Случается такое, один человек оказывает влияние на другого, а тот уже на многих. Иной, глядя на него, подумал бы — вот человече озабоченный делами большими, не иначе как государственными. Седой, меж тем, мыслям собственным дозволил кувыркаться в иных делах и заботах, сколь далеких, столь и понятных.

Седой душой в иных местах…

Простота и чистота. Можно ли желать большего от всякого человека, но в высшей степени от женщины?

— Постыдился бы! Куда смотришь?

— Глазам–то стыдно, да душе отрадно, — честно ответствует Седой, жмурясь котом, но без закрытия глаз — напротив! — считая, что исключительно удачно зашел: черненькие, Уголек и Сажа, с первого раза побывав в бане, больше входить в нее категорически отказывались, мылись в избе, самостоятельно нагрев воды чугунками. Это первое, чему их Пелагея выучила — печку топить.

— Черные вот только! — в который раз сокрушается Пелагея.

— Красному яблочку червоточинка не в укор, — указывает Седой.

— Чево точинка?

При Седом прямо–таки расцвели, мыться стали кокетливей.

— Не по боярину говядинка!

Тощая пятнистая кошка впрыгивает на колени Седого, и начинает выгибаться под руками.

— Дрочи ее, дрочи! — поощряет Пелагея.

— Не кормишь?

— Ей сейчас не до жратвы — в пору вошла.

— Моему надо сказать, — аккуратно ссадив кошку делает зарубку в памяти Седой. — Ишь страдает!

— Не удумай! — предупреждает Пелагея. — А котят куда?

— Пристроим. Все пристроим. Я, можно сказать, в самой поре, — примирительно говорит Седой. — А ты психуешь! — упрекает он. — Сходи за огурчиком…

— Труби в хер! Так тебя здесь и оставила!

Смотрят на моющихся.

— Тощие — по полбабы всего! — вздыхает Пелагея.

Пелагеи недостаток килограммов в укор, хотя сама тяжела скорее не фигурой — характером. «На лицо красива, с языка крапива» — это про нее.

— Вот и не упрекай! Как за «это» не упрекай, и за то, что двумя довольствуюсь! — оживляется Седой собственным приятным мыслям. — Две за целую сойдут, а раздадутся, ожиреют — одной сразу же разворот на Африку! Вот там ее и съедят, а виноватить тебя будут!

Пелагея на мгновение ахнула, а потом сообразила, что дурят.

Сходила бы лучше — огурчика принесла… Можно и не торопясь…

— Ага — сейчас! Сиськи утромбую, свисток намалюю и пойду!.. Сиротки? — в который раз спрашивает Пелагея, словно все еще не верит.

— Сиротки! — горестно подтверждает Седой, смотрит, вздыхает, но как–то неправильно радостно. — Тут и к бабке не ходи — сиротки! А иначе были бы здесь?

— Хотенье причину всегда найдет. Только тебе и радуются. При родителях получил бы гарбуза, шельмец!

— Всякому добру нужен хозяин.

— Не всяк, что на хозяйстве, хозяйствовать умеет! До них за кем–нибудь ухаживал?

— Вот те крест — только за скотиной! — уверяет Седой и тут же сомневается — Или тебя тоже считать?

— А тряпкой по роже?

Малый смех — не велик грех…

— Когда женщина молчит, слушал бы ее и слушал.

— Ладно баюкаешь, а сон не берет.

— Не всяк орущий имеет право голоса!

— И про вашу спесь пословица есть!

— Свободу тебе выбора типуна на язык!..

Пошли бодаться присказками. Пелагея Седому каким–то боком родня, но едва ли погодка — помнит его еще босоногим, пытается наставлять и сейчас, и оба, словно с того времени не могут и остановиться, отставить детство, продолжают давнюю нескончаемую игру–спор, к всему лепя определения, которые по негласному уговору нельзя повторять. Русский язык богат, как никакой другой, и вероятно лишь по причине того, что его невозможно обокрасть, его убивают, словно все еще работают «расстрельные тройки» Троцкого, тайком изымая, приговаривая, пряча слова навсегда — без права обжалования, «без права переписки».

Седой возвратившись домой, первым делом снимает с полки один из толстых, тяжелых, еще дореволюционных томов словаря Даля, открывает наугад — любой странице, и погружается в полузабытые слова, наслаждаясь их простой ясной красотой и силой. И словно впитывает с ними в себя их здоровье, дух и мощь.

Русский язык благодатный, мягкий, озорной, щедрый, бесхитростный, чистый, гибкий, искрометный, насмешливый, образный, роскошный, свободный, усладительный, сочный, чудный, горячий, сердечный, мятежный…

— Молвя правду, правду и чини!

— Твоя давно в починке нуждается!

— Велик кулаками, да узенек плечами!

— Модная пенка с постных щей!

— Пряди свою пряжу!..

Русский язык: язвительный, свежий, мощный, богатый, неповторимый, дерзкий, крепкий, многогранный, самобытный, острый, естественный, народный…

— С благим концом я к вам, Пелагея Абрамовна!

— Не выкобенивайся! По делу, али как?

— Договорился я — деньги «на сиротство» будут перечисляться. Пока в конвертах, потом, если будет в государстве порядок, то переводами, либо на сбережение, с которого рекомендую снимать сразу. Это пенсия за цвет.

— Как это? — озадачивается Пелагея

— Цвет у них к нашим местам неподходящий. Слишком броский, если днем на снегу. Вот за это и будут платить — с черного фонда. Паспорта им привез. Пока временные, но не придраться.

— Опять уезжаешь? — угадывает происходящее Пелагея. — Куда собрался, кобель старый? Не нагулялся? Если в Африку — не надумай еще оттуда везти! Люди не поймут!

Седой, будто не замечая неумного бабьего вмешательства в мужские дела, терпеливо продолжает про свое официальное.

— Свою избу и заимку на них переписал. Пропаду — пусть живут. Еще… Нет, до чего же глазу приятно! — заглядывается Седой. — По темному–то их не разглядишь. Когда любоваться?